Но спустя четверть часа муж, который все подливал и подливал себе рому в кашу и, однако, – то ли оттого, что голова у него была такая крепкая, то ли он был таким неустрашимым питухом, – отнюдь не казался пьяным, затянул старую песню, лодобно тому как в музыкальной фантазии инструмент подхватывает первоначальную тему:
– Ну, так как же насчет моего предложения? Эта женщина мне ни к чему. Кто польстится?
Компания к тому времени явно захмелела, и теперь вопрос был встречен одобрительным смехом. Женщина зашептала умоляюще и встревоженно:
– Идем, уже темнеет, хватит болтать! Если ты не пойдешь, я уйду без тебя! Идем!
Она ждала, ждала, однако он не двигался. Не прошло и десяти минут, как он снова прервал бессвязный разговор любителей рома с пшеничной кашей:
– Я ведь задал вопрос, а ответа так и не получил. Есть здесь какой-нибудь Джек Оборванец или Том Соломинка, который купит мой товар?
В поведении женщины произошла перемена, и на лице ее появилось прежнее сумрачное выражение.
– Майк, Майк, – сказала она, – это становится серьезным. Ох, слишком серьезным!
– Желает кто-нибудь купить ее? – спросил мужчина.
– Хотела бы я, чтоб кто-нибудь купил, – твердо заявила она. – Нынешний владелец совсем ей не по вкусу.
– Да и ты мне не по вкусу! – сказал он. – Стало быть, договорились. Джентльмены, вы слышите? Мы договорились расстаться. Если хочет, пусть берет дочку и идет своей дорогой. А я возьму инструменты и пойду своей дорогой. Ясно, как в Священном писании. Ну-ка, Сьюзен, встань, покажись.
– Не делайте этого, дитя мое! – шепнула дородная женщина в широких юбках, торговка шнурками для корсетов, сидевшая рядом. – Ваш муженек сам не знает, что говорит.
Однако женщина встала.
– Ну, кто будет за аукционщика? – крикнул вязальщик села.
– Я! – тотчас отозвался коротенький человек, у которого нос походил на медную шишку, голос был простуженный, а глаза напоминали петли для пуговиц. – Кто предложит цепу за эту леди?
Женщина смотрела в землю, – казалось, ей стоило величайшего напряжения воли оставаться на месте.
– Пять шиллингов, – сказал кто-то, после чего раздался смех.
– Прошу не оскорблять! – сказал муж. – Кто дает гинею?
Никто не отозвался; тут вмешалась торговка корсетными шнурками:
– Ради господа бога, ведите себя прилично, любезный! До чего жестокий муж у бедняжки! Клянусь спасением моей души, иной раз замужество обходится недешево!
– Повышай цену, аукциошцик! – сказал вязальщик.
– Две гинеи! – крикнул аукционщик; никто не отозвался.
– Если не хотят брать за эту цену, через десять секунд им придется платить дороже, – сказал муж. – Прекрасно. Ну-ка, аукционщик, набавь еще одну.
– Три гинеи, идет за три гинеи! – крикнул простуженный человек.
– Кто больше? – спросил муж. – Господи, да она мне в пятьдесят раз дороже стоила. Набавляй.
– Четыре гинеи! – крикнул аукционщик.
– Вот что я вам скажу: дешевле, чем за пять, я ее не продам, – объявил муж, ударив кулаком по столу так, что заплясали миски. – А за пять гиней я продам ее любому, кто согласен заплатить мне и хорошо обращаться с ней. И он получит ее на веки вечные, а обо мне никогда и не услышит! Но за меньшую сумму – не пойдет! Так вот: пять гиней – и она ваша! Сьюзен, ты согласна?
Та с глубоким равнодушием наклонила голову.
– Пять гиней, – сказал аукционщик, – не то товар снимается с торгов. Кто дает пять гиней? В последний раз. Да или нет?
– Да! – раздался громкий голос в дверях.
Все взоры обратились в ту сторону. В треугольном отверстии, служившем палатке дверью, стоял моряк, появившийся незаметно для остальной компании минуты две-три назад. Мертвое молчание последовало за его согласием.
– Вы сказали, что даете пять гиней? – спросил муж, вытаращив на него глаза.
– Сказал, – ответил моряк.
– Одно дело – сказать, а другое – заплатить. Где деньги?
Моряк с минуту помешкал, еще раз посмотрел на женщину, вошел, развернул пять хрустящих бумажек и бросил их на скатерть. Это были кредитные билеты Английского банка на сумму в пять фунтов.