Плонский Александр
Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ
Фантастический рассказ
Это было задолго предвкушаемым праздником, волнующим и тревожным. Свен медленно поднимался по крутым, оплавленным временем ступеням, а сердце колотилось и ключ жег ладонь, словно раскаленный токами высокой частоты. Его долго не удавалось вставить в замочную скважину, он плясал вокруг нее, упирался, как будто был от совсем другой двери. А может, Свен бессознательно оттягивал момент, когда замок щелкнет, дверь с тягучим скрипом отворится, и нужно будет шагнуть в прихожую, проторить по пыльной целине паркета следы в глубь родного дома.
Здесь Свен родился, вырос, возмужал. С этими стенами связана лучшая часть его жизни. Отсюда ушли все, кто ему дорог...
Он окинул взглядом большую, обставленную старой мебелью комнату. Огромный дубовый стол посредине, сделанный еще в позапрошлом веке, когда не знали ни прессованных стружек, ни пластмасс, имитирующих благородное дерево. Двенадцать массивных, с гнутыми ножками, стульев, каждый подстать трону. Резной буфет с головами львов на дверцах и мутными стеклами, за которыми скорее угадываются, чем видны, фарфоровые статуэтки, - дед Свена, склонный к причудам академик архитектуры, держал борзых, а когда умерла последняя из них, его любимица Онега, белая, в рыжих подпалинах, сука необыкновенных кровей, увековечил ее в фарфоре: собрал коллекцию миниатюрных Онег, похожих на Онегу живую, как если бы с нее их вылепили.
Дед никогда не охотился с борзыми - охота стала занятием мало почтенным. И самые заядлые собачники, для которых собачья морда - вовсе не морда, а щипец, нос - вощок, спина - степь, а хвост - правило, держали борзых как чисто декоративных, несмотря на врожденную свирепость, животных.
- Ну, здравствуй, псина, - сказал Свен фарфоровым борзым, всем сразу, словно одной. Сказал так, точно Онега протрусила ему навстречу из соседней комнаты и, узнав, принялась метаться вокруг, прыгать, стремясь обслюнявить лицо, всем своим видом и поведением выказывая бурную радость.
Свен представил ее улыбку - ведь собаки умеют улыбаться, это знает каждый мало-мальски сведущий собачник, - и ему стало грустно: борзые за стеклами буфета, застывшие в вычурных позах, хранили равнодушие, им не было до Свена дела, они существовали в собственной реальности, и вход в их нереальную реальность был для него заказан.
Он вздохнул, достал из чулана старинный пылесос и принялся за уборку.
Свен всякий раз начинал с этого. Все должно блестеть в его доме. Вот сейчас он наведет порядок, растопит камин, дом наполнится теплом, станет уютным, как когда-то, оживет... Иначе и не могло быть: вернулся хозяин, пусть ненадолго, но сегодня он здесь. И все будет как прежде, как в те дни, когда семья собиралась за ужином вокруг дубового стола, накрытого не пластиком, а настоящей белоснежной, туго накрахмаленной, хрусткой словно вафля, фамильной скатертью.
Дед чтил традиции, частенько говорил, что они скрепляют и семью, и общество. Что ими надо дорожить: уничтожив, их потом не восстановишь, получится эрзац, подделка. Вероятно, поэтому родители Свена не переехали в комфортабельную "машину для жилья", насыщенную бытовой автоматикой, компьютизированную и роботизированную по современным канонам, а остались в реликтовом доме, который сохранялся как памятник старины.
Закончив уборку и растопив камин, Свен удовлетворенно огляделся, взял наугад читанную еще в детстве книгу и сел в глубокое, ухнувшее под ним, кресло. Но читать не стал, а закурил вынутую из буфета трубку, протянул ступни к теплу и начал сосредоточенно созерцать языки огня над чугунным решетчатым подом камина.