Он шел и шел, быстро, но не срываясь на бег, и ни один шорох за спиной не говорил об опасности. И все-таки было чертовски неуютно. Наконец он не выдержал и обернулся - насколько хватало зоркости, степь была по-прежнему безлюдна. Ну и хорошо. И тут впереди, из-за купы едва начавшего желтеть кустарника, он услышал глуховатый, отрывистый рык.
Чужаку с соседней дороги обязательно почудился бы гибкий пятнистый зверь, вроде тех, что ходят у Аннихитры в упряжи; но он-то прекрасно помнил, что этот совсем не птичий, резонирующий звук исходит из раздутого зоба крайне рассерженного строфиона. Вопрос только: дикого - или уже прирученного?
Позабыв обо всем, что могло еще возникнуть у него за спиной, Харр рванулся вперед, на цыпочках обошел кусты и вытянул шею, приглядываясь. Надо же, и тут повезло: громадная черная птица, лежавшая на затененной проплешине, была запряжена в легкую повозку, уже наполовину загруженную валежником Ага, значит, недалеко и становище. Харр, уже не таясь, подошел и ударом ноги вытряхнул валежник. Строфион глянул на него наглыми красноватыми глазками и отнюдь не благодарственно зашипел. Харр порылся за пазухой и выудил незрелый мякинный орех, сердцевина которого особенно хороша с диким медом. Кинул строфиону. Тот сглотнул подношение, словно муху, и снова зашипел. Харр размахнулся и весьма ощутимо врезал ему по клюву подействовало. Строфион вскочил на ноги и послушно пригнул шею. Харр забрался в повозку, подбирая вожжи, и тут из леса выскочил смерд, вереща испуганно и призывно. Странный смерд, больно раскормленный и опрятный. Другой на его месте бухнулся бы в ноги и головы не подымал, пока знатный караванник - а уж это-то было заметно по многочисленным галунам на харровой одежде - соизволит удалиться на его убогой таратайке. Но смерд продолжал что-то кричать вслед, зазывно и даже радостно. Харр, не оборачиваясь, натянул поводья и пустил строфиона по старому следу, хорошо различимому по еще не успевшей подняться смятой траве. Эта прочерченная по степной позолоте колея должна была привести его на кочевую стоянку; что это был не город, Харр не сомневался - слишком уж далеко от большой дороги. У междорожного леса городов не ставят. Он, насколько это было возможно, развалился в подпрыгивающей таратайке, принимая позу небрежную и ленивую - по тому, каким его увидят, будет и стол, и постель. Свободною рукой взбил волнистые серебряные кудри, в которых змеилась иссиня-черная, как строфионово перо, приманчивая прядь - меч острый для женских сердец. Мысль при этом невольно обратилась к диковинным чужакам, с таким непостижимым спокойствием, если даже не равнодушием, наблюдавшим за ним с той стороны оврага. И что только...
И тут он разом понял, что именно было в них диковинным.
Это были ряженые. Самые настоящие ряженые, словно перенесенные сюда с княжеского пира в земляном дворце Аннихитры, где ему однажды довелось-таки петь. Ну конечно, ряженые, а кто же еще: крашеные волосья, лица тоже чем-то намазаны - светлые, как свиные рыла. Только наряды не шутовские, без лоскутков разноцветных. И оружия не заметно. И непременных колокольцев. А если все-таки не ряженые, то кто?
А вот кто: сибиллы. Ни разу живьем ни единого не видал, но слыхал чудные они; ежели старые да поднаторевшие в своем искусстве (а при гарантированном бессмертии чем, кроме колдовства, и заниматься?), то любую личину принять могут. И еще рассказывали - если встретятся двое, обязательно друг перед другом похваляются кто чем горазд, может, и к нему приглядывались, не испробовать ли на нем свои заговоры?
Одно смущало, редкостное это дело - сибиллу встретить. А уж сразу четверых... И тут у него над головой что-то словно прочирикало.