– Серьезная мысль! – повторил он, – ты говоришь о романе как о серьезном деле! А вправду: пиши, тебе больше нечего делать, как писать романы…
– Ты не смейся и не шути: в роман всё уходит – это не то что драма или комедия – это как океан: берегов нет или не видать; не тесно, всё уместится там. И знаешь, кто навел меня на мысль о романе: наша общая знакомая, помнишь Анну Петровну?
– Актрису?
– Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
– Ну, что же она?
– Ну, она рассказала – вот что про себя. Подходил ее бенефис, а пьесы не было: драматургов у нас немного: что у кого было, те обещали другим, а переводную ей давать не хотелось. Она и вздумала сочинить сама…
– Не боги горшки обжигают! пришло, видно, ей в голову, – сказал Аянов.
– Именно. И с какой милой наивностью поверяла она мне свои соображения. Например, говорит, в «Горе от ума» (excusez du peu1) все лица – самые обыкновенные люди, говорят о самых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за него не выдали, полюбили другого, он узнал, рассердился и уехал. Отец рассердился на обоих, она на Молчалина – и всё!.. И у Мольера, говорит, скупой – скуп, Тартюф
38
– подлый лицемер. Можно даже, говорит, придумать похитрее, поинтереснее интригу. Словом, комедия ей казалась так же мало серьезным делом, как тебе кажется роман. За трагедию она не бралась: тут она скромно сознавалась в своей несостоятельности. А за комедию взялась и в неделю написала листов десять: я просил показать – ни за что! «Что же, кончили?» – спросил я. «Как ни билась, не доходит до конца, – говорит, – лица всё разговаривают и не могут перестать, так и бросила». Бедняжка! Жаль, что ей понадобилась комедия, в которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а если б она писала роман, то, может быть, и не бросила бы. И лица у ней всё разговаривали бы до сих пор. Я буду писать роман, Аянов. В романе укладывается вся жизнь, и целиком, и по частям.
– Своя или чужая? – спросил Аянов. – Ты этак, пожалуй, всех нас вставишь…
– Не беспокойся. Что хорошо под кистью, в другом искусстве не годится. Всё зависит от красок и немногих соображений ума, яркости воображения и своеобразия во взгляде. Немного юмора, да чувства, да искренности, да воздержности, да… поэзии…
Он замолчал и шел задумчиво.
– Excusez du peu! – повторил и Аянов. – Пиши, что взбрело на ум, что-нибудь да выйдет.
Райский вздохнул.
– Нет, – сказал он, – нужно еще одно, я не упомянул: это… талант.
– Конечно, безграмотный не напишет…
– Ты грамотный, что ж ты не пишешь? – перебил Райский.
– Зачем? У меня есть что писать. Я дело пишу…
– Опять ты хвастаешься «делом»! Я думаю, если ты перестанешь писать – вот тогда и будет дело.
– А роман твой даст мне оклад в пять тысяч, да квартиру с отоплением, да чин, да?..
– И ты не стыдишься говорить это! Когда мы очеловечимся!
– Я стал очеловечиваться с тех пор, как начал получать по две тысячи, и теперь вот понимаю, что вопросы о гуманности неразрывны с экономическими…
– Знаю, знаю: но зачем ты так храбришься этим циническим эгоизмом?
39
Аянов собрался было запальчиво отвечать, но в эту минуту наезжала карета, кучер закричал им, и спор не пошел дальше.
– Так живопись – прощай! – сказал Аянов.
– Как прощай: а портрет Софьи?.. На днях начну. Я забросил академию и не видался ни с кем. Завтра пойду к Кирилову: ты его знаешь?
– Не помню, кажется, видел: нечесаный такой…
– Да, но глубокий, истинный художник, каких нет теперь: последний могикан!.. Напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы на романе. Я записывал и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно.