Черт побери!
— Когда?
— Ближе к вечеру.
Конвей имел обыкновение вскрывать своих покойников по вечерам и зачастую возился с ними до глубокой ночи. Казалось, таким образом он карает себя за потерю больного. На эти вскрытия не допускались даже его стажеры. Кое-кто говорил, будто Конвей рыдает над вскрытыми трупами. Другие, наоборот, утверждали, что он посмеивается, орудуя ножом. Но что происходило в анатомичке на самом деле, знал один Конвей.
— Я скажу дежурному, — пообещал я. — Вам зарезервируют бокс.
— Да. Черт побери! — Он хлопнул ладонью по столу. — Мать четверых детей!
— Я поручу дежурному все подготовить.
— Сердце остановилось раньше, чем мы добрались до желудочка. Мы массировали тридцать пять минут, а оно даже не трепыхнулось!
— Как её звали? В регистратуре спросят имя.
— Макферсон, — ответил Конвей. — Миссис Макферсон.
Он повернулся и пошел прочь, но остановился в дверях. Плечи его поникли. Конвей покачнулся и едва не упал.
— Господи… — вымолвил он. — Мать четверых детей… Что я скажу её мужу?
Он поднял руки, как это делают все хирурги — ладонями к себе — и укоризненно уставился на свои пальцы, словно они предали его. Что ж, в известном смысле так оно и было.
— Боже мой, — сказал Конвей. — Надо было учиться на кожника. Ни один кожник ещё никого не угробил.
Выдав эту тираду, он пинком распахнул дверь лаборатории и был таков.
Когда Конвей ушел, бледный как смерть стажер-первогодок повернулся ко мне и спросил:
— Он всегда такой?
— Да, — ответил я. — Всегда.
За окном медленно ползли по дороге машины, окутанные мелкой октябрьской изморосью. Я смотрел на них и думал, насколько легче мне было бы посочувствовать Конвею, не знай я, что своей выходкой он преследовал лишь одну цель — выпустить пар. Это был своего рода обряд успокоения, смирения ярости, обряд, который Конвей отправлял всякий раз, когда терял пациента. Полагаю, иначе он просто не мог. И все же большинство наших работников предпочло бы, чтобы Конвей брал пример с Делонга из Далласа, который после каждой неудачи разгадывал французские кроссворды, или с Арчера из Чикаго, имевшего обыкновение отмечать очередную СНС походом к парикмахеру.
Добро бы Конвей только расстраивал нас своими набегами на лабораторию. Но нет, он ещё срывал нам график. По утрам у лаборантов всегда запарка: надо исследовать срезы тканей, и обычно мы не укладываемся в сроки.
Я отвернулся от окна и взял следующий препарат. Лаборатория работает по поточному методу; патологоанатомы стоят вдоль высоких столов и разглядывают биопсии. Перед каждым висит микрофон, который включается нажатием на утопленную в пол педаль. Таким образом, руки остаются свободными. Получив результат, лаборант давит на педаль и начинает вещать в микрофон, а все его слова записываются на пленку. Потом секретарши перепечатывают эти отчеты и подшивают к историям болезни.
Всю последнюю неделю я старался бросить курить, поэтому очередной образец пришелся как нельзя кстати: это был белый сгусток на срезе легочной ткани. На розовом ярлычке значилось имя пациента, который лежал сейчас на операционном столе с разверстой грудной клеткой. Стоявшие вокруг него хирурги ждали патодиагноз, чтобы продолжить операцию. Если опухоль доброкачественная, они проведут лобэктомию и удалят часть легкого, а если злокачественная — вырежут все легкое целиком и уберут лимфатические узлы.
Я надавил на педаль.
— Пациент АО-четыре-пять-два-три-три-шесть. Джозеф Магнусон. Образец — фрагмент верхней доли правого легкого. Размер… — я отпустил педаль и измерил длину и ширину образца, — пять на семь с половиной сантиметров. Легочная ткань бледно-розовая, крепитантная (это значит, что она насыщена воздухом и похрустывает.