«И прелюбопытное же время точнее сказать, безвременье. Будто взял Господь паузу между светом и тьмою и вышло этакое синее ущелье, узкий промежуток. Уже не день, да и не ночь еще странное преддверие и куда ведет та дверь? Свет бедноватый, тусклый, того и гляди совсем стемнеет. Однако колорит!.. захочешь, да не сочинишь. И все-таки быстрое письмо способствует определенной легкости. Конечно церемониться-то некогда».
Художнику сильно хотелось курить. Заботливо пристроив кисть (кончик точно обмакнули в сине-лиловый воздух), он похлопал ладонью по карману, вытянул папиросу, укрыл зажженную спичку в сложенных раковиной горстях. Ветер раз за разом задувал пляшущий огонек и вновь чиркала спичка, вновь озарялись и гасли худые скулы, опущенные ресницы. Наконец удалось прикурить, одинокая жаркая точка замаячила в холодной синеве. Глубоко затянувшись, художник закашлялся, и почему-то именно теперь, на свежем весеннем холоде табачный дым не принес желаемого удовольствия, показался горьким, едва ли не тошнотворным.
Держа папиросу на отлёте, художник подошел ближе, вгляделся. От холста повеяло привычным живично-скипидарным духом (и эти запахи: льняного масла, красок, растворителя почти всегда вызывали в его душе волнующий озноб и добавляли глазам зоркости, а пальцам сообщали тот радостный зуд, что передавался потом кисти и краскам, и отпечатывался на полотне).
«Что ж, по крайней мере, имеем status praesens.2 В картину потом доработаю. Сказано ведь этюд пиши как отражение в зеркале, картину выдумывай из головы. Что значит, натура только успевай поворачивайся это тебе не на стены в мастерской глазеть. И да, все-таки хорош у меня тот розовый край неба и закатные блики и тени на колоннах
Он с одобрением вгляделся в уличную перспективу, отметив обморочную бледность фасадов и фиолетовые прямоугольники теней на мостовой.
Только применишься, глядишь в момент уж все другое. И воздух, будто изнутри светится. И почему-то эти сплошные долгие стены не давят, точно подвешены они в пространстве вследствие легкости пропорций что ли? Вот право же позавидуешь умению так ловко рассчитать. И поди ты еще ухвати, улови тот неуловимый баланс
Художник перевел взгляд на холст и неожиданно разочаровался.
Тяжеловато будто легкости натурной нет и в помине. И не оживает, и не трогает. Досадуя, он сплюнул. М-да мало что вышло. В сущности, ничего.
Короткой минуты сомнения хватило ему, чтобы полностью разувериться в успехе дела. «Лубок, раскрашенная олеография. Вместо нежной прозрачности вышел этакий розовый ярмарочный пряник он дернул плечом, сильно растер ладонями курчавившуюся на щеках поросль; нет, но Дусе-то определенно не понравится».
Недовольно гримасничая, он отыскал закоченевшими пальцами мастихин и решительно соскоблил край румяного неба. Поколебавшись, заодно уж снес лазурные колонны. («Розовое, голубенькое сюсю-мусю, грезы чувствительной институтки»). Тем временем быстро темнело, и безвозвратно ускользал такой выгодный ультрамарин с бирюзой status praesens
Профессор Беляков (Дуся, как за глаза звали его академисты) особенно любил и ценил в пейзаже его сквозную ветреность, легкость, прозрачность, как раз то, чего не обнаружил теперь художник на своем холсте.
«Несравненная прелесть пленэрного пейзажа с его чистым цветом, со случайным солнечным лучом, с вибрацией воздуха» мягким голосом, нараспев увещевал Дуся (при этом он задумчиво поглядывал на взбухающую сизую Неву: из окна не было видно набережной и казалось, что холодная темноватая аудитория сама по себе плывет, несется куда-то по свинцовым невским волнам) Букву «р» профессор выговаривал по-петербургски, то есть, слегка грассируя. Эта не дающаяся ему «р» перекатывалась меж других, относительно безопасных букв алфавита точно ручей по камешкам, и в устах мечтательно-конкретного Дуси это выглядело даже симпатично.
Непонятно когда и почему разве что вследствие особой мягкости характера, закрепилось за преподавателем это уютное прозвище.
Дуся носил профессорскую бородку-эспаньолку. Его спокойный высоковатый голос отличался вкрадчивыми интонациями (и даже очки в золотой оправе с овальными, повторявшими форму глаза стеклами так же, словно украдкой, поблескивали в тускловатом свете просторного класса). И почему-то все начинающие академисты непременно ожидали от Дуси каких-то неявных для себя неприятностей (каковые, стоит заметить, и происходят-таки порой от людей подобного вкрадчивого склада). Однако шли годы учебы, а профессор, вопреки опасениям молодняка оставался все тем же милейшим и добродушным Дусей и в отличие от других преподавателей умел не только толково и внятно объяснить, чего он ждет от своих студентов, но и научить их каким образом следует того достигнуть.