Но мама не дура - рывком за шиворот и снова подгребает под колени. "Становись!" В уютном свете настольной лампы с зеленым абажуром он отжимает за спиной себе запястья. Но даже прием джиу-джицу, назваемый "крапивкой", отвлечь не может. Остается только пойти навстречу боли, принять в себя и полюбить до самой последней крупиночки.
Стук в дверь.
"Кто там?"
"Я", - отвечает избавитель.
Мама ставит на ноги и не дает упасть. Крупа отчасти осыпается сама, остальное выбивается ее ладонями. Следы воспитания поспешно заметаются под диван.
Она отпирает, и мышонком мимо Гусарова он проскальзывает в коридор. С ковровой дорожки сворачивает в умывальник. В фанерной уборной обнажает свои колени. Они все в дырках, как исклеваны. Огромной беспощадной птицей. Оглаживает, растирает. Колени в норму не приходят, но из места уединения пора назад, а то мама еще подумает, что снова он "взялся за свое".
Номер задымлен папиросой, она в слезах:
"В Германию не едем!"
"А куда?"
"Кончились, брат, странствия, - стягивает сапоги Гусаров. - Остаемся здесь на постоянно. Квартиру нам дают".
"Мало что страна чужая, так еще у черта на куличиках!"
"Не у черта. В Сталинском районе. А страна у нас одна: Союз Советских".
"Да, но мы русские! А это не Россия".
"И что с того?"
"Не родина".
"Заладила! - Сидя в галифе и размотавшихся портянках, Гусаров заносит с гневом и обрушивает с грохотом свой хромовый:
"Родина там, где этот вот сапог!"
Богатырского роста учитель Бульбоедов, у которого на лацкане бело-синий эмалевый значок парашютиста, сказал:
"Лучших людей теряем! Грешил подсказками, конечно. Снаряд от гаубицы закатил в металлолом. Но стенгазету делал, братка, даровито. Еще немного, и стихами у меня бы записал... Бывай, Гусарчик!"
Льет дождь.
В плаще с капюшоном поверх ранца он себя чувствует карликом. Маленьким Муком.
Освободитель города Т-34 на пьедестале отливает защитным цветом столь безнадежно, что зубы начинают стучать.
От дождя ОДО весь почернел.
Издали скалится "Студебеккер". Неизвестно почему состоящий у нас на вооружении американский грузовик подогнан кузовом к открытому окну. Солдаты принимают из окна белый холодильник и громыхают днищем.
"Проклятая жизнь!" - ругается мама из-за казенной тумбочки, к которой привыкла за эти годы. Но Гусаров непреклонен:
"Не позорь офицерскую честь!"
В ботинках Александр ложится на матрас и накрывается сырым плащом.
Просыпается он от того, что из уютного такси его выыставляют прямо в лужу. В свете фар "Победы" все кипит пузырями. Ливень лупит по капюшону.
Внесенная в квартиру, мама роняет туфли, Гусаров фуражку, которую Александр настигает на кухне.
"Это что?"
Черная доска поперек раковины, на ней бутылка из-под водки и целлофан от колбасы. "Солдат угостил, чтоб по-людски". - "Доска, я говорю, откуда?" - "Со двора, наверное, принесли". - "Тут что-то нарисовано... Куда же я упаковала лук?" - "У нашей мамы богатое воображение. Идем-ка! побуждает рукой Гусаров. - Займемся мужским делом".
То есть - распаковывать портрет. Потом на него смотреть.
"Генералиссимус... Их было два".
"А Чан-кай-ши?"
"В России! Первый кто?"
"Суворов".
"Верно. Граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский. Иосиф Виссарионович второй. А бог, он троицу любит..."
Александр при слове "бог" автоматически смеется, но, легкий на помине, бог тут же возникает - рука поднята, пальцы щепоткой. На доске, расчищенной мамой. По щекам сбегают луковые слезы:
"Что я вам говорила?"
Гусаров отворачивается к Сталину:
"Выброси во двор".
"Это на счастье нам!"
"Знаешь, Люба... Не впадай. Сказано: опиум для народа".
Он просыпается в отдельной комнате. Пока он спал, в ней навели уют. Стену над раскладушкой украшает "Политическая карта мира".