«Бог мой, да это же та часовня, куда он меня вел! Но отчего в ней так темно и страшно? Кто эти люди? Какая-то секта? Сатанисты? Чернокнижники? Господи, помоги мне!»
От громких слов магического заклятия шевелились волосы на голове, и гулко бухало сердце. На каждый возглас мага, толпа отвечала заунывным хором. Пламя факелов и свечей на подсвечниках трепетало, словно от ветра. На время Peter Durand умолк и приблизился к месту, где лежала Глаша. Он высоко приподнял тяжелую трость и ткнул ею Глафиру в голый живот, будто указуя на нее толпе.
Рылова Глафира Сергеевна, я объявляю тебе, что еще за год до сегодняшнего числа, мне, графу Durand, пришло извещение от верховного авгура нашего ордена некромантов, в котором есть запись, что «в лето 1862 года от Рождества Христова, должна в роли жертвы в граде Петра явиться та, кто слывет Вавилонской блудницей, а по сути своей является ангелом во плоти. И ангел сей должен пасть крылами на жертвенном алтаре в честь маркиза Де Бирса[2]. И только эту жертву приемлет наш верховный маг». Ты слышишь меня, блудница?
Глаша молчала, цепенея от страха.
Я нарекаю тебя, блудница, жертвой, чей кровью обагрится жертвенный алтарь, и чья кровь падет на гроб нашего знаменитого предка. Прах маркиза жаждет твоей крови, как сухое древо жаждет благодатного дождя. И как только ты, блудница, испустишь дух, мы оросим твоей кровью гроб маркиза, и он оживет. Да, будет так!
Да будет так! взревела толпа.
Ты будешь лицезреть все действо от начала и до конца, до того конца, когда твоя душа вспорхнет крылами от алтаря. Пока твоя кровь будет течь по каплям, уносясь по желобам в жертвенный сосуд, каждый из нашей паствы, начиная с меня, войдет фаллосом в твое порочное чрево и семенем своим поставит печать заклятия на твой свободный дух. И даже после смерти душа твоя останется здесь, в этом склепе. Душа твоя отныне и во веки веков станет служить нашему хозяину, господину Де Бирсу.
Не-ее-еет! неожиданно крикнула Глаша.
Да! зловеще расхохотался некромант. Ты слышишь гул? Близится полночь, и мертвецы лезут из своих могил. Все они придут на пиршество, чтобы доесть твою бездыханную плоть. Они уже год ждут этого, и жажда их велика. Ты слышишь гул? То дрожит земля, ибо погребенные во прахе, уже ожили и жаждут вкусить твоей плоти и выпить вина. Ха-ха-ха! Плоть и вино! Ты, верно, знаешь, о чем я? Только мы вкусим плоть блудницы. Да, будет так!
Да, будет так! взревела толпа некромантов.
Граф подлетел к Глаше, в его руках блеснуло лезвие ножа. Саднящей болью полоснуло запястье, Глаша вскрикнула. Граф, подобно хищной птице, стоял рядом и слизывал сизым языком капли крови с острого ножа. Впалый рот его походил на бездонную яму. Сначала Глаша почувствовала тепло, шедшее от запястья, ладошка увлажнилась чем-то липким. В полной тишине раздался звук падающих капель. Мерный и тихий. Но именно этот звук болью врезался в сердце.
«Он порезал мне вену, и будет собирать кровь, разум туманился. Я редко думала о смерти. Но никогда не знала, что она может быть такой страшной. Господи, умоляю, помоги мне, помоги мне умереть быстро».
Раздвиньте ей ноги, я иду, исполнить волю жрецов.
Глафира почувствовала, как щиколотки ног освободили от невидимых пут. Двое некромантов согнули ноги в коленях и развели их в стороны. Перед глазами мелькнуло широкоплечее и костистое, обнаженное тело графа. Он взошел на алтарь и приблизился к ней. В этот миг она услышала грохот, гул и страшные крики. Деревянные двери часовни затряслись от града ударов.
«А вот и маркиз Де Бирс с мертвецами», подумала Глаша и потеряла сознание.
* * *Нижегородская губерния. Весна 1859 г.
Завечерело, начал накрапывать дождь. Бричка то и дело подскакивала на ухабах, возница нервно дергал лошадей.
Вот Таня, говорила я тебе, что надо было ехать в дормезе. А ты уперлась. Сколько нам часов еще трястись до постоялого двора? Да и есть ли этот двор?
Чай, недолго уже. К ночи, даст бог, доберемся. Дормез? Придумала тоже. Не по чину нам, сиротам, в дормезах всяких ездить. Дорого. Теперь-то каждую копеечку надо беречь.
Ну, чего уж, дорого-то? Деньги-то есть. Он же дал с горькой усмешкой говорила Глаша, глядя невидящим взором на черные поля. Весенние сумерки и пустынная дорога без единого огонька, и эти бесконечные голые, не прогретые солнцем пашни, наводили на Глашу смертельную тоску. Куда они едут? Зачем? Верно, на собственную погибель.