Отчего это с хриплыми криками бегают по улицам николаевские мужики, растеряв шапки? Бегают взад и вперёд, раскидывая лаптями и валенками сыпучий снег, и рёв сотен глоток сотрясает хмурое небо. Праздник что ли? А пятисотпудовый церковный колокол, надрываясь, мечет тревожный набат по округе.
Что-то произошло в далёком Петербурге, и вот уже в Москве идут бои. Никто толком не знает кто с кем и за что дерётся. Одно только врезалось в сердце, и было понятным:
Долой царя-кровопийцу!
Всколыхнулась Николаевка, прогнали управляющего и взяли власть в свои руки. Не было тогда у далёкого царя силы побороть эту стихию. Но поползли по станицам слухи, что «калдыки» с «куряками» сговорились землю у казаков отнять. И потемнели станичники, стали враждебно коситься на разгулявшееся крестьянство.
Не потечь реке вспять, не бывать мужикам над вольным казачеством. Ворвались в бунтующую Николаевку пластуны из соседней станицы Кичигинской и мигом усмирили безоружных крестьян. Много их тогда было отправлено в Троицк для вразумления, многих посекли кнутами принародно на деревенской площади. До сей поры таится обида в крови николаевских, теперь уже красносельских стариков на соседей кичигинцев. «Всех казаков перебьём, говорили их деды, мечтая о светлых, грядущих днях, самои останемся». И за говор свой русский: курский, рязанский, тамбовский получили от казаков ещё одну презрительную кличку «самои».
О чём молчала станица
бывают моменты в истории,
когда отчаянная борьба масс даже за безнадежное
дело необходима во имя дальнейшего воспитания
этих масс и подготовки их к следующей борьбе.
(В. Ленин)
Морозно в степи. В перелесках будто деревья греют, а на юру совсем пропасть.
Возницы наглухо укутаны в бараньи лохматые тулупы. Седоки на пяти санях жмутся друг к дружке, зарываются в сено, прикрываясь сверху дерюжками. На последних четверо.
Лопатин, озяб? ткнулся к нему в самое лицо закоченевший Бондарев.
Замёрз аж до самых кишок! прохрипел уныло Лопатин. Приедем-то скоро али нет?
Кто его знает, спросить надо приятеля-то. Эй, друг, ткнул он в рыжую овчинную тушу, жилье-то, скоро ли будет?
Примёрзли?
Холодно, брат. Село-то, скоро ли, спрашиваю?
Станица, поправил возница и сказал: Вёрст семь надо быть, а то и двенадцать.
Так делом-то сколько же?
А столько же! буркнул возница, тряхнув вожжами.
Как ты станицу-то называл?
Кичигинская будет
Мужик деловито и строго скосил глаза на седоков, на торчащие из сена приклады винтовок, помолчал минуту и сообщил:
Ничего, можно сказать, не останется бор проедем, к ужину в Кичигинской, а в Увельскую с утра надо ехать.
А сам ты как, из Николаевки? выщупывал Бондарев.
Из неё, откуда же ещё-то быть?
В тоне возницы послышалась словно обида: какого, дескать, рожна пустое брехать раз в Николаевке снаряжали сани в обоз, известно, и владельцы их оттуда.
Ну, отчего же, дядя? Может и кичигинский ты? возразил было Бондарев.
Держи туже кичигинский.
И возница как-то насмешливо чмокнул и без надобности заворошил торопливо вожжами.
Чтой-то, дядя, у тебя лошадки заморенные, а как с хлебом вертаться будем, до железки дотянут ли? подначивал неугомонный Бондарев.
Это у меня-то заморенные? вдруг обиделся возница и молодецки вскинул вожжами, с гиком пустил коней целиком, обгоняя растянувшийся обоз, только снег завихрил, запушил в лицо. Эй вы, черти! Н-но, родимые!.. Эге-гей! Нно-о!.. Соколики!
Мужика не узнать. Словно на скачках распалился он в заснеженном поле. И когда поутолив обиду, удержал разгорячившихся лошадок, повернул голову в высоком вороте, глухо заметил:
Вот те и морёные.
Лихо, брат, лихо, порадовались его седоки.
Трофимову захотелось разузнать, как тут дела с Советами крепки ли они, успешно ли работают.
А чего ему не работать, известно. Вот у казаков, там другое.
У казаков? и Лопатин на живое слово о политике кинулся, как кошка на сырое мясо.
Так, а что же, раньше в старшинах да сотниках ходили, а теперь в Советах сидять те же богатеи. Никаких перемен нету. Мы же с ними с девятьсот пятого не в ладах.
Ты сам-то бунтовал? выпростался из-под кошмы самый молоденький член отряда семнадцатилетний Гриша Богер.