– Я тебе рассказывал, Эрик. Тот русский, из Маутхаузена. Завтра он прилетает. Он увидит мой портрет и поднимет скандал.
Эрик взял газету, посмотрел на серьезное лицо Сажина и сказал:
– Прошло четверть века, он не узнает тебя.
– Я же его узнал.
Эрик прошелся по библиотеке, взглянул на улыбающиеся портреты и решительно сказал:
– Надо срочно встретиться с Вальтером Лемке.
Шурик вышел из здания Шереметьевского аэровокзала, остановился у голубого металлического барьерчика, вытер его ладонью, облокотился и стал неприлично начищенным ботинком сосредоточенно водить по шершавому бетону. Иногда Шурик поднимал голову и смотрел на самолеты, лениво гревшиеся под осенним солнцем.
По радио приторно-сладким голосом то и дело объявляли: «Пассажиров, улетающих рейсом… Париж… Нью-Йорк… Прага… Стокгольм… просят пройти на посадку». Шурик был уверен, что девушка-информатор сосет леденец, а перед тем, как включить микрофон, закладывает его за щеку.
Вена не принимала.
Шурик повернулся к летному полю спиной и посмотрел на тренера – Михаила Петровича Сажина; до войны он якобы был отличным боксером, но ведь прекрасно известно, что до войны все было отличным, и боксеры тоже. Еще говорят, что Сажин воевал, попал в гестапо, где ему повредили левую руку, он почти никогда не вынимает ее из кармана, от этого плечо у него чуть приподнято. Вот и сейчас он расхаживает рядом с Робертом Кудашвили и напоминает боксера на ринге, который, защищая подбородок, неуклонно идет вперед.
Роберт шел рядом, наклонив непропорционально большую лохматую голову, и о чем-то спорил с тренером. Конечно, Роберт – трехкратный чемпион Европы, почет и уважение, но зачем Роберта везут в этом году – неизвестно. Ему лет сто, наверное, а за тридцать наверняка. Шурик слышал, как грузин дышит во время спарринга, даже жалость берет.
Шурик проводил их взглядом и посмотрел на четвертого члена делегации – тяжеловеса Зигмунда Калныньша, который сидел беспечно на лавочке и листал журнал. Словно его и не касается, что Вена не принимает. Воображает Зигмунд, а между прочим, тоже летит впервые. Известный пижон, проборчик по линеечке навел, физиономия как у актера Тихонова, словно на ринге его не бьют, а массаж делают. Когда он работает, девочки в зале умирают от восхищения. Ему бы, Шурику, такой талант, он бы тоже…
Он потрогал нос и брови.
Самого Шурика зачем везут? На Европе осрамишься, как домой показываться?
Сажин что-то сказал Роберту и подошел к Шурику.
– Волнуешься?
Шурик пожал плечами и покосился на самолеты.
– В первый раз за границу. Вдруг отменят?
Сажин потерся подбородком о плечо.
– Всякое бывает.
– Вы часто так шутите?
– Нет.
– Потому и не получается. Во всем нужна тренировка, Михаил Петрович.
– А ты серьезный, – Сажин откинул со лба седой чуб.
– Миша, мы полетим или нет? – спросил, подходя, Роберт Кудашвили. – Волнуешься, жеребенок? – Он хлопнул широкими ладонями Шурика по плечам, и у того заныла поясница. – Все образуется, ты будешь выступать…
– А вы волнуетесь? – перебил Роберта Шурик. – Говорят, вы прибавили семь килограмм, опять же возраст. – Он понимал, что надо замолчать, но не мог. К тому же Роберт подошел вплотную, и Шурик чуть ли не упирался носом в пуговицу на его плаще. А это было особенно унизительно. Он поднял голову, увидел топорщащиеся рыжие усы и круглые синие глаза грузина и переспросил:
– Так вы волнуетесь?
Роберт причмокнул, обнажив белые крупные зубы, и повернулся к Сажину.
– Знаешь, Миша, жеребята перед первым стартом кусаются, – он обнял Сажина и повел вдоль барьера, – как волки, кусаются. Честное слово…
– Шурик, кто твой любимый художник? – спросил Зигмунд Калныньш. Он подошел во время разговора и сейчас стоял рядом, разглядывая репродукцию в «Огоньке».
– Ты нарочно так туго подпоясываешь плащ, чтобы все видели, какие у тебя широкие плечи? – огрызнулся Шурик.
– А тебе не нравится? – Зигмунд перестал разглядывать «Огонек» и серьезно посмотрел на товарища. – Это некрасиво? – Он расслабил пояс. – Так лучше?
Подошли Роберт и Сажин.
– Анохин неплох, – сказал Кудашвили, продолжая, видимо, ранее начатый разговор.
– Ты лучше, – ответил Сажин. – Уверен.
– Спасибо, друг, – буркнул Кудашвили.
– Я по дружбе в команду не беру, – сказал Сажин и снял с плеча руку.
Роберт повернулся к Шурику и сказал:
– Шурик, уважь старика, сделай одолжение. Сбегай, купи мне зубную щетку. Забыл я.
Шурик нерешительно переступал с ноги на ногу, но Зигмунд незаметно подтолкнул его под зад, и Шурик оказался у двери в аэровокзал.
– Самую большую, жеребенок! – крикнул Кудашвили.
– Намучаемся мы с мальчиком, – сказал Сажин.
– Что ты, Миша, – Роберт склонился и заглянул Сажину в глаза, – нервничает. Семнадцать лет. Первый результат. Первая поездка. Ха! – Он поднес к лицу широкую ладонь. – Обкатается. Еще на финише встречать будем.
– Неприятно, когда от тебя результата ждут, – Зигмунд легко тронул Сажина за локоть, словно извиняясь за свое вмешательство.
Сажин посмотрел на боксеров, потерся подбородком о плечо и отвернулся.
Репродуктор щелкнул и заговорил:
– Пассажиров, отлетающих рейсом «о эс шестьсот два» по маршруту Москва – Вена, просят пройти на посадку в самолет.
Старый Петер сидел на шведской скамейке, опираясь спиной о зеркальную стену спортзала, и менял шнуровку в боксерских перчатках. У противоположной стены, также покрытой зеркалами, тоже сидел Петер и тоже шнуровал перчатки. Только был он несколько меньше и не такой старый – нельзя было разглядеть морщины и шрамы на широком лице и седину в коротко остриженных волосах на круглой шишковатой голове. Петер из-под нависших бровей поглядывал на свое отражение. Потом поднял руку и шлепнул широкой ладонью по висевшей над головой груше. На той стороне тоже подняли руку и шлепнули по груше. Оба снаряда покорно закачались.
На тонких металлических тросах висели тяжелые кожаные мешки – когда-то Петер мог заставить говорить их натужными глухими голосами, откликаться на короткий выдох и еще более короткий удар. Сейчас, проходя мимо, только гладил их многопудовые холодные тела, и снаряды презрительно молчали, прекрасно понимая, что в шестьдесят с лишним лет с перебитыми суставами человек не заставит их закачаться и заговорить.