А три года назад, зимой, она поскользнулась, и у неё началась болезнь сустава. Доктора говорят, что она, наверное, повредила себе бедро, ещё когда упала с лестницы. Для отца это было большим горем. Мы с ним никогда не говорим о её увечье. – И никогда не привозите её домой?
– Когда ты её увидишь, Рене, ты поймёшь, почему этого нельзя сделать. Она не вынесет дороги.
– А нога у неё очень болит?
– К счастью, нет, когда она не двигается; но очень тяжело смотреть, как она пытается приподняться. Дорожная тряска причинила бы ей невыносимые страдания. Да и отцу было бы очень больно её видеть.
Рене искоса взглянул на брата.
– Разве он никогда с ней не видится?
– Конечно, видится: он специально ездит в Аваллон почти каждый месяц. Ты себе не представляешь, какой он хороший и добрый. Только мы с тётей стараемся оберегать его от тяжёлых впечатлений. Отец так болезненно все переживает… ты сам поймёшь, когда узнаешь его получше.
– Мне и так все понятно, – пробормотал Рене. Он заговорил о рыбной ловле и не упоминал больше о Маргарите.
Вечером маркиз спросил Анри, показал ли он брату ферму.
– Нет ещё; он, наверно, – устал с дороги. Может быть, завтра…
Рене поднял голову.
– Лучше как-нибудь в другой раз. Завтра я хотел бы съездить в Аваллон, сударь, если вы не возражаете.
Он увидел, как по тонкому аристократическому лицу отца скользнула тень грусти. Однако она тут же исчезла, и маркиз дружески кивнул и улыбнулся сыну.
– Конечно, мой мальчик, съезди к сестре. Пошлём ей клубники, Анри; она ведь, наверно, уже поспела.
На другой день рано утром Рене отправился в Аваллон. Анри вызвался поехать вместе с ним: он не представлял себе, как можно предпочитать ехать в одиночестве, когда находится попутчик. Однако Рене отказался под не слишком убедительным предлогом, что он «привык ездить верхом в одиночку», – ничего лучшего он придумать не смог. Озадаченный и несколько огорчённый странной холодностью брата, которую он мысленно назвал «английской», Анри привязал к его седлу корзинку с клубникой и отправился на ферму.
Домик тёти Анжелики был таким же опрятным, чистеньким и душным, каким Рене запомнил его с детства. Тётка сама открыла ему дверь; белый фартук был повязан поверх простого тёмного платья, на поясе висели крупные чёрные чётки. Она была занята варкой варенья, и появление в самый разгар дневных хлопот неуклюжего застенчивого подростка совсем её не обрадовало. Тем не менее она приняла племянника очень ласково, расспросила об успехах в школе и осведомилась, аккуратно ли он исповедовался пока был в Англии. Затем, не зная, чем ещё занять гостя, она достала бутылку вина и анисовое печенье.
– Извини меня, дорогой, тебе придётся посидеть немного одному. – сказала она наконец, устав вытягивать из него словно клещами каждое слово. – У меня варится варенье.
Рене обрёл дар речи:
– Тётя, а разве мне нельзя повидаться с Маргаритой?
– Разумеется, мой мальчик, только немного погодя. Сейчас она занята – сестра Луиза готовит её к исповеди. Отец Жозеф всегда приходит в первую субботу каждого месяца. Может, ты пока погуляешь в саду?
Этот сад, как и все в Аваллоне, был невелики обнесён высокой стеной; но внутри было очень красиво: вдоль ограды росли фруктовые деревья, земля была покрыта густым ковром ландышей, анютиных глазок и фиалок, беседка алела розами, а с заросших травой ступенек около солнечных часов открывался вид на бесконечную вереницу лесистых холмов.
Через некоторое время – для Рене оно тянулось невыносимо долго – его позвали в дом; в дверях он встретился с отцом Жозефом и сестрой Луизой. У святого отца были тонкие губы и холодный взгляд; пробурчав невнятное приветствие, он прошёл мимо Рене, поклонился Анжелике и с постной миной такой же унылой, как чёрная сутана, полы которой били его по ногам, направился вниз по горбатой, залитой солнцем улочке.