Почти на выходе из зоопарка, я тихо просила её:
Может, по сосисочке? Если у тебя есть деньги
Ты же уже ела! возмущалась она и добавляла Ну, ни о чём не можешь думать, кроме еды!
О. как же ошибалась она Засыпая на своей раскладушке, запертой меж стеной и задней стенкой платяного шкафа, я воображала, как срываю замки с решёток, выпускаю обитателей клеток и тихо иду по планете, развожу её детей по домам. Возвращая мамам их малышей, мужьям жён. Воссоединяю разрушенные семьи. Утираю слёзы, что катятся по их небритым щекам. А сама иду иду и возвращаюсь, наконец, к своей маме, которая тоже сидит и плачет. Ибо никак не может понять, отчего я не хочу забираться в повозку, которую тянет маленький пони
Ты даже не представляешь
Дети беззащитны перед любовью матери. И от её нелюбви они не в состоянии уберечься тоже. Доверчиво тянутся, в поисках родного тепла, в надежде уловить умиротворяющее биение её души. А слышат: «Марш из кухни! Не лезь к маме, видишь, она устала! Иди, порисуй! Поиграй один» Или ещё «интереснее»: «Ты копия своего отца! Такой же подлец!»
И мальчишка семенит, спотыкаясь, за намеренно ускоряющей шаг матерью. Задыхается от рыданий. Не понимает, в чём виноват. И хочет только одного, чтобы мамочка стала опять той, нежной и доброй, которую он ещё помнит. Вроде бы Кажется, что это была она. Ну, а как иначе?..
Дети очень доверчивы. Выбирая себе родителей, они наверняка надеются не ошибиться. Но иногда ошибаются, всё же. Часто. Чаще, чем это позволительно.
Мама, а можно
Можно!
Но ты же даже не знаешь, о чём я хочу попросить!!!
Я уверена, что это не может быть чем-то нехорошим.
Тебе всё равно, что я сделаю?!
Нет, я тебе доверяю.
Так доверяешь ли ты ему или тебе, мать, действительно нет дела до того, чем живёт твой малыш?
Когда-то казалось, что доверяю.
А теперь?
Я не знаю
О чём ты плачешь? Иди и спроси, чего он хотел!
Не могу. Он уже вырос. Вряд ли захочет спросить. Теперь
Ма, ты меня не понимаешь, совсем.
Я хочу! Быть может, это не всегда получается, но
Чему ты улыбаешься
Я счастлива.
Отчего же?
Ты говоришь со мной. Ты со мной говоришь и мне этого довольно!
Но мне-то этого мало. Мне нужно, чтобы ты меня понимала!
Прости. Я пытаюсь
Не знаю, что хуже, не потрудиться понять, или от бездны глупости материнской любви, быть не в состоянии сделать это. Ты обнимаешь ребёнка, прислушиваешься к биению его сердца, вдыхаешь запах И всё! Больше не надо ничего.
А все его разговоры, рассуждения, сомнения Они пугают. Ты их гонишь прочь и стараешься забыть. Сразу же. Чтобы не омрачали они твоего материнства.
Женщина, что тянула малыша за собой останавливается вдруг, резко дёргает за руку и грубо приказывает: «Прекращай реветь!»
Мальчик замирает в начале очередного всхлипа и вопросительно смотрит на мать. Его щёчки красны. Разводы слёз скоро сохнут на сквозняке непогоды. Он весь во власти матери и готов покориться любому её решению.
Та наклоняется к сыну. Утирает щёки мягкой тёплой ладонью. Потом прижимает его лицо к своему пальто и шепчет: «Прости, сынок. Какая я у тебя дура»
Ткань одежды довольно холодна, но тепла материнского «прости» хватает на то, чтобы эта малость не испортила мгновения, в котором мать и дитя вновь оказались одним целым.
Мама, ты меня любишь?
Ты даже не представляешь, КАК
Раннее утро середины весны
Небо по-обыкновению торопилось. И, прикрывая полупрозрачным пергаментом утра рассвет, оставило след пальца мучной отпечаток полуночной мУки, тень луны. Так неаккуратно. Свет солнца, в отместку, прожёг в небе яркую жёлтую дыру. И жар неторопливо, но настойчиво принялся наполнять бычий пузырь дня. Спустя час, утомлённые с непривычки щёки его обвисли дрябло, частью занавесили местность, и та получила ненадолго желанный отдых. А после, с новой силой, не занимая себя подбором цветов, принялось выжигать не следы, но само воспоминание о днях, стиснутых ненастьем, холодом и беспричинной тоской.
И вальяжная, седая от инея щетина травы скоро сделалась подвижной, влажной. Парафин сугробов подле посечённых сажей свечей берёз, растаял. Сочный пирог земли был густо уставлен ими. Снег, однобоко вытопленный накануне, теперь и вовсе исчез. Но никому не было до него дела. Никто не лил об нём слёз. Кроме всё тех же берёз. Ветки, обломанные напоследок зимними ветрами, саднили, кровоточили, чем манили к себе нерасторопных мух и повеселевших птиц.