А что такое гольд? Знаешь? – обратился старик к Терехе.
Тот ухмыльнулся.
– «Гольд» – такого слова нету. Нас зовете «гольды». Немец говорил: гольд – золото. Русский откуда-то взял – гольд и гольд. Есть деревня, где живут наши. Называется Гольди. А русский думал, так все наши люди называются. «Кто там живет? – спросили. – Гиляки?» Я ответил капитану: «Там деревня Гольди».
– Сказал, что другой народ оттуда начинается, а он не дослушал, он всегда торопился. Все скорей записывал и говорить со мной не стал. Так написал на карте. А я был молодой. Ну, думаю, оп потом догадается и все узнает. А он ни черта не догадался, и стали звать нас, как богатых немцев. А мы сами, мы – наши люди, весь род… как Нгоачи-Бичи – там живут. Экспедиция ходит, а не понимает.
Утром Пахом пришел к соседям.
– Егор, поедем в церкву. Все уж поехали нынче. Заночуем там, завтра с утра еще помолимся.
Егор знал, что все поехали в церковь. Дед ему давно говорил, что сегодня придется ехать.
А у Егора душа болела за сына. Василий ушел на охоту и не возвратился вовремя. Правда, он парень умелый и осторожный, но чего на свете не случается.
Приходилось ехать в церковь без Василия. Знал Егор, что Васька удал. Тихий обычно, да, говорят, тихие еще бедовей. Пока как будто Василий ничего не натворил. Как-то жаль было отцу своего парня. Василий часто скучал почему-то и все думал. Татьяна все дразнила его, что влюбился в проезжую генеральшу.
– Поедем! – сказал отец и велел ПЕтровану: – Закладывай.
Пахом вздохнул облегченно. Он боялся, что Егор откажется. А поп велел Пахому приехать с Кузнецовыми.
– Дом у Бормотовых большой, а народу сколько! И братья не делятся, и сыну не велят, – сказала Наталья мужу, когда Пахом ушел. – Ты уговори его. Я с Аксиньей, а ты – с ним. Ильюшка не смел, сам не попросится.
– Скажу попу, – бойко сказала Татьяна. – Поп-то все укажет. Пахом послушается.
– А ты разве не едешь? – спросил Егор.
– А я домой пойду. Мужик слег, болен.
Егор жил не в ладах с попом. Но детей приходилось приучать к церкви, посылать на исповедь. Егору пришлось приучать детей уважать священника.
Наталья надела крытую хорошим сукном шубу, шаль. Бабка вышла в полушубке. Дед Кондрат сел на облучок и взял вожжи.
Егор пошел к брату.
– Что же ты не едешь? Поедем, мы ждем тебя.
– Нет, я не поеду, – ответил Федя.
– Что так?
– Я больной совсем. Трясет.
– А подводы с богомольцами уехали. И мы ждем…
– Дуня идет! – воскликнула Татьяна. – Принарядилась как барыня.
– Илья мой умчался! – входя, сказала Дуня.
– Богу молиться?
– Нет, поехал гулять. Мне скучно – ни спать ни лечь. Ребят моих увезли в церковь. Дом пустой. И у тебя пусто. Сплясать бы нам.
… Дуня просила Илью: «Побудь со мной. Все уехали, мы одни, голубочек мой, чернявенький мой!»
Но Илья не стал ее слушать. А единственный раз можно было побыть наедине, два дня побыть вместе, пока старики и вся семья на миссионерском стане.
«Останься, Илья! – просила Дуня. – Молю тебя!»
Она стала перед ним на колени и обняла их.
А Илью опять ждали в лавке у китайца, близ почтового станка Бельго, в восемнадцати верстах отсюда. Оп прошлый раз сгоряча и в досаде пообещал им приехать, когда Дуня не захотела кататься. Илья чувствовал, что получается нехорошо, что либо жену обидит, либо товарищей. Но жена человек свой, никуда-то не уйдет, она его любит. А перед товарищами будет стыдно, нехорошо отступиться от данного слова. Над ним и так ямщики посмеиваются, что он у жены под каблуком.
Илья не слушал Дуняшу и одевался.
«Илья! Илья, ты обидишь меня, – приговаривала она. – Илья, я давно уже терплю, смотри, смотри – худо будет!»
С тем они и расстались. Илья сунул в карман карты…
– Соломенная вдова! – воскликнула Дуняша.