Вдвое, втрое, вдесятеро против того, что заплатил бы за высватанную тобой невесту. А разоришься - твоя беда, не всего Аттана. Да ты и не разоришься...
Купец стал мрачнее прежнего.
- Или дочь отдавай, - равнодушно предложил Эртхиа и рывком поднялся из кресла. Не успел он сделать и трех шагов к двери, Элесчи забежал вперед, упал на колени.
- Соберу... сколько скажешь, соберу!
Эртхиа коротко кивнул. Обернулся на побледневшего Атарика.
- Видишь, что натворил? Запомни - ради отца твоего стараюсь. А что, Атакир, - обратился он уже к отцу, - если нам его пастушку продать за хорошую цену? Все меньше тебе платить придется ...
Как полыхнул глазами купеческий сын! Эртхиа покачал головой.
- И стоило бы, да не стану. Собирайся, поедешь со мной. Выезжай срочно, жди меня на первом постоялом дворе по дороге на Хайр. А ты, Элесчи, вели все-таки своему управителю накрывать на стол. Да не торопи его - пусть у повара времени будет вдоволь. А я пока погуляю в саду. И не беспокоить меня!
О влюбленных
Заняв таким образом купца и его сына, Эртхиа прошествовал в сад. Там была беседка, к которой он хорошо знал дорогу, но с другой стороны - от высокой кованой ограды, от того места, где несколько штырей свободновынимались и так же вставлялись на место.
В большом доме всегда найдется пара глаз, которые углядят то, чего им и не положено. И отцова любимица, кудрявая Атарика-нана, конечно, видела, куда направился царственный гость. И поспешила следом.
Не упрекнула, но позволила налюбоваться надутыми губками, пока Эртхиа первый не заговорил:
- Да что ты, радость! Разве я позволил бы?
- Меня - за пастуха! - поддержала его Атарика.
Эртхиа обнял ее, поцеловал.
С того самого дня, когда Эртхиа вернулся в Аттан и впервые утолил жажду и голод на хлопотливом, крикливом, смешливом городском базаре, изо всех сил прячущем деловитость и хватку за прибаутками, нараспев выкликаемыми названиями редкостных товаров, звонкими переливами голосов проворных водоносов, Эртхиа влюбился в этот никогда не прекращающийся праздник. Дома у себя Эртхиа базара не посещал - негоже это царевичу, хайарды-всадники с пренебрежением относились к торговому люду. С тем большим пылом он отдался новой страсти: нет-нет да и улизнет из дворца, переодевшись по-здешнему в бархатную безрукавку поверх белой рубахи; а косы, которая отличала бы хайарда от подданных-аттанцев, Эртхиа давно не носил.
Да что толку!
Вскоре весь базар знал, кто этот невысокий, коренастый, в алой безрукавке, что подолгу сидит в харчевнях и, управившись с огромным блюдом щедро приправленного пряностями мяса, заказывает одну за другой медные чашечки с обжигающе-горьким мурра, платит, не скупясь, а после яростно торгуется в оружейных лавках, - опять же не от скупости, лишь обоюдного удовольствия ради, чтобы был у разгоряченного хозяина веский повод исполнить торжественную песнь о несравненных достоинствах приглянувшегося кинжала, меча с клинком в муаровых разводах, кривой степной сабли или могучего, гудящего в руке лука. Весь базар знал, но уж так полюбился молодой царь своим подданным, что никто ни словом, ни взглядом, ни неуместной почтительностью не нарушил игры. Уж так гордился торговый люд караванного Аттана, что полюбился царю-иноземцу их базар...
И то: столетие за столетием правили Аттаном боги, те же чужеземцы, иной, не аттанской крови, не снисходившие до своих подданных, не покидавшие храма-дворца.
А новый владыка радостно любил свою столицу и ее предприимчивых, умелых, расчетливых, но в последний момент - удалых, и в неудаче залихватски беспечных жителей.
И однажды, прогуливаясь по базару, щурясь от удовольствия, пожевывая длинный кривой кровавый стручок жгучего, дух занимающего перца, Эртхиа увидел Атарику Элесчи.