- сказала царица, - чтение на сей раз вряд ли займет тебя. Это очень серьезная книга, сочинение великого Монтескье. Она написана не для таких юных голов, как твоя, но что делать! Мне непременно надо сегодня побеседовать с Монтескье, а у самой что-то глаза болят...
Однако, - прибавила она, - быть может, я не нрава - ты умна, ты хорошо училась, ты серьезна, а великий писатель излагает свои мысли так ясно, что, пожалуй, он и тебя заинтересует. Постарайся читать внимательно и, если чего не поймешь, остановись и спроси меня, это будет и для меня полезно разъяснить глубокую мысль.
Зина приступила к чтению. Она старалась заинтересоваться мыслями Монтескье, но, к ужасу своему, заметила, что это ей никак не удается. Она просто отдавалась сначала приятному ощущению тишины этой комнаты, близости к ней обожаемой царицы, потом эти приятные ощущения переходили в тревожные, ей вспоминались все последние мучительные дни, все, что она пережила, все, что она узнала, - и трепет наполнял ее, и она спешила уйти от своего страха снова в тишину этой комнаты и в близость любимой царицы.
Уже несколько страниц книги прочтено, но она не помнит ни одного слова из прочитанного, будто она это и не читала. А царица сейчас остановит ее, сейчас спросит. Что же она скажет? Ведь она должна будет признаться, что была далеко и что ни одно, как есть ни одно слово не осталось в ее памяти.
Царица действительно ее остановила.
- Ну и что же, - сказала она, - не правда ли, ведь что все так ясно и просто сказано? Простота и ясность - признак гения. Гений умеет облечь самую глубокую, самую топкую, почти неуловимую мысль в простую и ясную форму...
Но вдруг она остановилась и пристально взглянула на Зину.
- Ты меня не слышишь! Ты читала и сама не знаешь, что такое прочла, - я вижу это но твоим глазам. Или я ошибаюсь?
Зина готова была расплакаться.
- Нет, ваше величество, вы не ошибаетесь, - прошептала она, - я...
Она не могла докончить фразу, в груди ее как бы поднялось что-то, сдавило ей горло и наконец писалось неудержимым, громким рыданием.
Екатерина повернулась в кресле, потом встала с него и подошла к Зине. Она обняла ее.
- Дитя, ты еще не совсем здорова, - сказала она, - успокойся. Это я виновата, твой свежий и цветущий вид обманул меня.
Говоря так, она уже отлично понимала, что успокоить Зину можно одним только способом - дать ей выплакаться и затем заставить ее высказать все, что у нее на душе. Теперь незачем ее даже ни о чем спрашивать, надо быть только ласковой с нею - и она сама все скажет. В этом расчете Екатерина и устроила чтение, и теперь, глядя на рыдавшую Зину, она видела верность своего расчета. Все, что Зина пережила и узнала, давило ее невыносимо. Под этой тяжестью она не могла жить и не умела сама разобраться в себе, не умела ответить себе на самые важные вопросы. Был один только человек, который мог бы помочь ей в этом, - это добрый священник, находившийся тогда рядом с нею у гроба графини и сказавший ей слова, навеки в ней запечатлевшиеся. Но этого доброго священника нет, и она не знает, где искать его, не знает, когда он придет к ней, а, кроме него, единственное существо, под защиту которого она должна прибегнуть, которому она может открыть слою душу, - это царица.
В годы Зины, в хаосе мучительных ощущений, нахлынувших с такою силою, одиночество невозможно - от такого одиночества можно сойти с ума. И вот, инстинктивное чувство самосохранения заставляет Зину довериться царице и рассказать ей, как на духу, все. Екатерине стоило одним словом ободрить ее, и, конечно, сна сказала это ободрительное слово.
- Успокойся, - произнесла она, ласково и в то же время властно глядя в глаза Зины, - успокойся и расскажи мне все, что с тобой было за это последнее время.