Соглашаясь с этим «в принципе», полагаю, что такое предложение вряд ли будет поддержано и реализовано приверженцами зарубежных «новаций». Заимствуя за рубежом подобные (и многие другие) концепты, им было бы полезно учитывать, что наука, многие десятилетия развивающаяся в условиях доминирования грантовой системы финансирования и погони за ростом рейтинга, не может не быть ориентирована на поиск бьющей в глаза терминологической «новизны». С её помощью проще всего подчеркнуть вклад «новатора» в науку. Конечно, это явление в какой-то мере было присуще и советской науке, планово финансируемой из госбюджета. Ей также была свойственна борьба за формальную новизну, помогающую увеличивать объемы финансирования, занимать господствующие позиции в ведущих научных учреждениях, отстаивать престиж данного исследовательского коллектива и удовлетворять не только личное самолюбие учёного, но и его насущные базовые потребности. Необходимое в тех условиях признание и одобрение «сверху» нового в науке не препятствовало, а в значительной мере способствовало рептильности и сервильности советского обществоведения. Именно «первой в истории» советской теорией бесконфликтности было вызвано и появление конфликтологического провала в нашем изучении «диалектики общественного развития». Сегодня, несмотря на активно декларируемую идейно-политическую несовместимость с «Западом», многие отечественные специалисты заимствуют, «национализируют» теоретические концепты и конструкции из-за рубежа, прежде всего из США.
Понятно, что американская наука является частью не только мировой, но и американской культуры. Не подозревая американских ученых в исторической безграмотности, предполагаю, что понятие «новизна» имеет для них несколько иное, чем для нас, как европейцев и россиян, содержание. В этой связи ограничусь напоминанием общеизвестного: в Италии собор XVI века иронично, но в общем архитектурном контексте совершенно справедливо называют «новоделом», а в некоторых русских городах часть жилого фонда (увы!) старше, чем государственность США, возникшая, как известно, не далее чем в конце 18 века (1776 г.), спустя десятилетия после основания Санкт-Петербурга (1703 г.) или Московского Университета (1755 г.).
Обращаясь к подлинным международным конфликтам современности, берусь утверждать, что полицентричный мир, о котором так много и долго говорили политики, государственные и общественные деятели, ученые из разных стран, сегодня все более отчетливо демонстрирует своё реальное существование. Об этом говорит не только растущая неэффективность и усталость США, претендующих на роль мирового гегемона и жандарма, но и все большая конфликтность международных отношений. Она вызвана не столько ростом мощи ранее отсталых государств, сколько готовностью участников международных отношений использовать силу во взаимных конфликтах. Наряду с этим увеличивается число «центров» силы. События на севере Африки, на Ближнем и Дальнем Востоке, в Украине и в центральной Азии убеждают нас в снижении порога применения насилия. Социально-культурным (может быть, даже общецивилизационным) основанием этого является расширившейся и все более политически значимый процесс. Его содержанием является прямое и непосредственное участие в конфликтах сетевых сообществ, объединяющих людей, движимых не осознанием гражданской ответственности, но все более остро ощущающих свою социальную, национальную, политическую ущербность и недооцененность. Будучи в своей сущности «цифровой модификацией» классического охлоса, т.е. толпой, овладевшей компьютерной грамотностью, эти сообщества все более активно заявляют о себе, оказывают определяющее влияние на события на мировой арене.
Азбучная истинность тривиальной констатации субъектности интереса ни в коей мере не ставит под сомнение наличие у каждого из участников международного конфликта специфической совокупности различных по своему содержанию интересов. Хорошо известная всем дилемма: «пушки или масло», характеризующая политику как государственных, так и негосударственных участников отношений на мировой арене, в XXI веке имеет и общепланетарное измерение. Оно придает острейшую актуальность вечной проблеме власти в мировой политике. Сегодня эту проблему можно сформулировать как вопрос: перейдет ли мировая политика под власть охлоса?
Ожидаемый марксистами «рост политической активности угнетаемых масс», либеральные надежды на «демократизацию и модернизацию всемирной системы политических отношений» реализуются сегодня в виде формирующегося на наших глазах мирового порядка. Будучи по своей сути межвоенным, (эта констатация указывает не на приближение очередной мировой войны, а на его традиционность) он, как и следовало ожидать, характеризуется кризисом международного права, участием все новых наций, народов, народностей, племен, религий и конфессий в «параде суверенитетов», ростом международного влияния и авторитета государств с населением, никак не принадлежащем по уровню своего социокультурного развития к «золотому миллиарду». Как ни странно, все это сочетается с артикулируемыми внутри самого этого миллиарда требованиями отказа от тех идеалов и ценностей, стремление к которым и помогло ему стать «золотым». Я имею в виду не столько отмечаемые уже несколько столетий «гниение Европы» и «упадок Запада», выражающиеся во множестве симптомов от краха мультикультурализма до борьбы за предоставление избирательных прав домашним животным, сколько объективное, проверяемое и достоверно фиксируемое смещение военных, инновационных, интеллектуальных и культурных центров влияния на былую периферию.