Ирина Белояр - Клаустрофобия. Сборник стихов

То ли зелень тоски, то ли звезды в траве,
То ли гонят по рельсам трамваи
Ветер пьяным опричником ломится в дверь,
Выдувая судьбу, выдувая.
Вымывает судьбу неизбывным дождем,
Сердце в трещинах, взгляд оловянный.
Кто же в том виноват, что ты русским рожден,
И что трезвый ты хуже, чем пьяный?

А ты терзаешь себя, накликая беду,
Сочиняешь дурацкие сказки,
И брюзжишь, и клинически-русскую дурь
Принимаешь за страсти по Кафке.
То в туман, то в загул, словно мошка на свет,
Планов нет, направление любое.
Тривиальную похоть да хлам в голове
Горделиво считаешь любовью.

То ли черная желчь, то ли боль  все одно,
То ли смерть, то ли дьявол с рогами
Полночь пьяным кошмаром струится в окно,
Выжигая сердца, выжигая.
А глаза в потолок, почерневший от мух,
А тоска  по живому кинжалом
В распоследней дыре догнивающий дух
Принимаешь за гибель державы.

А ту блажь, что тебя до сумы довела,
Несусветную  носишь, как знамя.
И очнешься пред богом, в чем мать родила,
Ни черта в этой жизни не зная.
То ли зелень тоски, то ли звезды в траве,
То ли горло забито слезами
Полночь пьяным опричником ломится в дверь,
Выгрызая глаза, выгрызая.

Вот снова: не верь, не желай, не надейся,
Болит голова от чего я бегу?
Зачем я брожу в заколдованном детстве,
И выход ищу, и найти не могу?
И сколько мне лет? Может, сто. Может, двести.
Навеки затих шум людских голосов.
И, может быть, там, у калитки из детства
Давно стережет меня эта, с косой

Глазеют с ограды орлы и химеры,
Бурьян на тропинке и мох на стене,
И взрослые лица, чудовищно серы,
Сквозь щели в заборе мерещатся мне.
И ты уже с ними  не видишь, не слышишь,
И я докричаться к тебе не могу
В светелке царевны летучие мыши,
А в домике гномов крысиный разгул.

Дракон улетел. Все замки проржавели,
Сокровище взять не составит труда.
Зачем оно мне? Я в спасенье не верю.
Ни шагу из детства! Мне страшно туда.
Там белое все. Там все смыли и смяли.
Стерильная сушь перевязанных вен,
И врач не хватает какой-то детали
Да, верно. Нет свастики на рукаве.

Снова лето, снова осень, снова,
Но по-прежнему закрыты небеса,
И нету к ним ключа.
Ни пламени, ни света неземного,
А ты стоишь при жизни на часах,
Глаза твои молчат.
В груди, в самой крови, под сердцем
 или где-то там 
живет раскол,
И там  начало мятежа.
Когда без ропота ступаешь по земле,
И на вопросы отвечаешь «нет проблем»,
А сердце бьет: пожар. Пожар. Пожар

Все новые возможности давно
Разменяны на старые долги,
Чернее ночи утро,
И опять
По всем семи кругам.
Покоя  ни во сне, ни в выходной.
Час пробил  ничего не решено,
И некогда  с минуты на минуту
Последний рейс на Зурбаган.

Как спеть о том, что среди дня, в запале,
Отверженный, ступаешь за порог,
Как спеть о том, что лошади упали
В начале неизъезженных дорог,
А ты встаешь  и снова, будто вечен,
Плетешься по колено в борозде
Как спеть о том, что снова ночь на плечи,
И что еще один потерян день?

Я  собственный бессменный программист,
Я мысли оставляю за дверьми,
Бессонный страж дневных проблем,
Но что-то там, внутри, кричит: «Зачем?
Очнись! Каким ты молишься богам!
Вот-вот последний бриг на Зурбаган,
Упустишь, не успеешь, за душой
Не остается ничего,
Не надо торопить его,
Ведь он и так почти ушел!»

Как вырваться из этой преисподней?
Куранты бьют: покой. Покой. Покой
Что может быть мрачней и безысходней
Банальной ностальгии городской

Боль. Ноябрь. Грохот шторма. Блики у двери.
В небо с привязи со стоном рвутся фонари.
Примелькавшаяся тема: ночь темным-темна,
Через морок, через стены входит Сатана.
Грудь пронзает жесткий стержень, горло давит ком,
Рай давно уже потерян, ад давно знаком.
Даже ходиков не слышно на моем одре,
Ну-ка, Господи Всевышний, кто из вас щедрей?

Стою в аду, во тьме кромешной,
Гляжу сквозь сполохи, сквозь сон,
Сквозь разукрашенную нежить
Ищу любимое лицо.
И вдруг  от крика в шепот, тихо 
Смычок споткнется о струну,
Как будто я за паутинку
Тебя в объятия тяну

Стихнет жар. Очнешься дома. Из небытия
Подступает темный омут, тина по краям.
Берега в замшелых глыбах, пляж засыпал снег,
И со дна всплывают рыбы страшные во сне.
Шторм утихнет на минуту, луч сверкнет во тьме,
Сквозь чахоточное утро  голубиный смех,
Птицам  что, немножко корма, петь да гнезда вить,
Им до следущего шторма  вечность для любви
Поутихшие, вернулись ночью холода,
В дебри нелюдимых улиц, по чужим следам,
Птиц не видно. Песни смолкли. Стынут витражи.
До весны уже не долго  только бы дожить

И вот опять, за фразой фраза,
Где болью каждый звук прошит,
Пассаж, как гнойную повязку,
Сдираю с гибнущей души.
Смычок истерт, набухли вены,
Тащу сквозь немощь, через злость,
За паутинку из забвенья
Свою истерзанную плоть

Чашу огненную кренит ниже на весах.
Что же ты молчишь, блаженный, иже в небесах?
Между истиной и ложью  хрупкая стена
Что же ты взамен предложишь, где твоя цена?
Где волхвы, где манна с крыши, где благая весть?
Может, нет тебя, Всевышний? Дьявол  дьявол есть.
Дьявол  вот он. Здесь. Из плоти. Сахарная речь,
Битый час сидит напротив, шепчет: что беречь?

Зубовный скрежет, скрежет стали,
Упасть во тьму и снова встать,
Который раз недораспяли,
Кровь горлом, ересь на устах,
И вопли струн, смолкая, носят
Над миром то, что было мной,
И крови нет  поставить подпись
На самой страшной закладной

Бог молчит. В ночную темень канул гений зла.
Нет души в иссохшем теле, музыкой ушла.
Утекла водою красной сквозь разгул зимы
В те круги, что неподвластны даже Князю тьмы.
Шторм затих, сменился ветер, просыпался мир.
Время близилось к рассвету, хлопая дверьми.
И весна небесной манной билась о стекло
Смейтесь, голуби. Осанна. Нас не замело.