Но не стал пить, любуясь, как солнце отражается в цветных гранях. Он знал толк в посуде. Этот рубиновый хрусталь был подлинным и старым, сработанным русскими умельцами для столовой петровского фаворита князя Меншикова. Усов сделал глоток и поставил бокал. — Хрусталь-то хорош. Подлинный. — А остальное, ты думаешь…
— А что мне думать-то. Я-то знаю, кто для тебя французские картины рисует и ткет фламандские гобелены. — Неужто так заметно? — обеспокоился Рубин.
— Не переживай. Мне заметно, а те, кого ты будешь приглашать, они Левитана от Клевера не отличат. — А кого же, по-твоему, я буду приглашать?
— Ты коньяк-то брось, брось маяться с коньячком. Налей своей запеканки. Когда никого нет, пей свой местечковый напиток.
— А и то правда. Никак не привыкну к этим изысканным винам да коньякам.
Рубин почему-то подошел к окну и из-за шторы достал графин.
— Ты что это, брат, словно от жены прячешь, — захохотал Усов.
— Да нет. Просто он так всегда под руками и не видит никто. Так кого же я приглашать буду?
Усов порылся в сигарном ящике, достал сигару, обрезал кончик щипчиками, закурил и, выпустив ароматный клуб дыма, ответил:
— Кого? Пригласить-то, Григорий Львович, ты можешь любого, а вот кто пойдет к тебе…
— Черт с ними. Сначала пусть полусвет, писатели, актеры, потом прознают о моих вечерах и аристократы потянутся. — А зачем они тебе?
— Нужны, нужны. Ты думаешь, я зря с Большого Канатного переулка в Одессе перебрался в столицу? — Думаю, что нет.
То-то. Приготовь документы, я покупаю две кинофабрики в Москве и три в Питере. И кинематографы на Невском. Пиши. Невский, 67, «Сатурн»; Невский, 80, «Паризьен» и «Пикадилли» в начале проспекта.
— Вот тебе и раз! — удивился Усов. — Ты же хотел прииски купить.
— Золотопромышленники — особый круг. Они чужака не примут. Да и потом, у них служба осведомления почище сыскной работает. А синема дело новое и прибыльное. А потом актрисы. Всякие там Веры Холодные да Ольги Станевские. А! — Рубин захохотал. — Что ж, можно подумать.
— Потом надо свой киножурнал выпускать. Да газету купить какую-нибудь. — Газета — это дело. Это общественный рупор.
— Правильно изволил заметить. Так этот рупор я против полиции направлю. — Не боишься? — Ты ее на подставное имя купишь. — Не много ли в нашем деле подставных?
— Ничего, ты, Петр Федорович, человек с головой. А потом я же тебе два министерских оклада плачу. На прочее. — Рубин бросил на ларец номер «Биржевых ведомостей». — Читай, как некий Кузьмин расписывает дело Гохманов. — А ты думал, как это будет? — Ты же заплатил деньги. — Я же говорил тебе, что Геккабуш не взял. — Сволочь, чистоплюй!
— Не расстраивайся, есть пара литераторов, они так это дело распишут, что твои братцы Гохманы невинными жертвами окажутся. — Теперь этот Бахтин.
— Опытный криминалист, пожалуй, после Путилина у нас такого не было. — Он тебе вроде бы нравится? — А почему нет. Нравится. Честный, смелый… — Ты на себя погляди лучше.
— Не обо мне речь, Гришенька. Я в вашем дерьме по уши. Дорожки мне обратной нет. Но радуюсь я, когда находится человек, которого вы купить не можете.
— Петя, дружок, не вы, а мы. Мы, понимаешь! Это значит, и ты тоже. Так что девицу-то из себя не строй. Не надо.
— А ты что со мной так говоришь? — Усов грохнул бокалом о поднос. — Я тебе что, уголовник, жиган…
— Нет, нет, — тягуче повторил Рубин и шагнул к Усову.
Так они стояли друг против друга. Высокий, барственный Усов и совсем неприметный в сравнении с ним Рубин. Но была в этой неприметности некая злая сила, появившаяся не вдруг, а взращенная годами кровавой борьбы за место в жизни. Именно так жил Григорий Львович все свои сорок лет. Именно эта сила привела мальчишку из маленького местечка Шполы в столицу.
Усов смотрел на Рубина.