Я забыл об этом неприятном инциденте, а вот Наполеон нет. Но он напрасно пытался выглядеть суровым, его врожденное добродушие сметало все его усилия, оно всегда одерживало победу. Он пригласил меня к себе: он рассказывал мне о дворянах и эмигрантах, и внезапно, словно вернувшись к теме вышеописанного разговора, он сказал: «Итак, вы полагаете, что я симпатизирую этим людям, но вы ошибаетесь. Просто они нужны мне, и вы знаете, зачем. А сам я дворянин? Я когда-то бедный корсиканец?» «Ни я, ни армия, ответил я, никогда не интересовались вашим происхождением. И мы считаем, что все, что все, что вы делаете, абсолютно правильно». Позднее я рассказал об этой беседе некоторым моим друзьям, в частности, генералам Мутону и Лористону.
Тем не менее, большинство из этих же дворян утверждает, что они стали ими лишь по принуждению. Это абсолютная ложь. Я знаю только двоих, оставивших приглашение Великого Камергера без ответа. Некоторые отклонили столь выгодное предложение, но за исключением этих немногих, все оставшиеся, упрашивали, умоляли и клянчили. Невероятное соревнование в преданности и усердии. Никакие самые недостойные занятия и унизительные должности не были отвергнуты, это казалось делом жизни и смерти. Если когда-нибудь чья-то коварная рука залезет в портфели мсье Талейрана, Монтескью, Сегюра, Дюрока и других, какие пылкие выражения, так обогатившие язык преданности, она там найдет! Но теперь те люди, которые тогда говорили на том языке, со всей своей ненавистью поливают друг друга грязью. Если они действительно испытывают к Наполеону чувство столь глубокой ненависти, каковую они ныне демонстрируют, тогда получается, что в течение пятнадцати лет, прижимаясь к его ногам, они ненавидели самих себя. И тогда вся Европа согласится с тем, что вся их неумеренность и несдержанность, сладкие улыбки и смиренное послушание и их услуги, которые они оказывали добровольно, похоже, обошлись им не очень дорого.
ГЛАВА II
Многие назвали Наполеона жестоким, суровым и очень экспансивным человеком, но лишь потому, что они не знали его. Будучи невероятно занятым, обуреваем противоречивыми чувствами и обремененный грандиозными планами, вполне естественно, что бывали времена, когда он был нетерпелив и капризен. Но его природная доброта и благородство быстро подавляли его раздраженность, но все же, никак не стараясь укреплять его спокойствие, его наперсники никогда не упускали случая лишний раз рассердить его. «Ваше Величество правы, говорили они, этот человек заслуживает того, чтобы его расстреляли, гильотинировали, уволили или опозорили, и я давно знаю, что он ваш враг. Нужен пример это необходимо для поддержания спокойствия».
Если обсуждался вопрос об обложении территории противника контрибуцией, Наполеона, возможно, вполне удовлетворили бы двадцать миллионов, но ему все же советовали взять на десять миллионов больше. Они говорили ему: «Крайне необходимо, Ваше Величество, пощадить вашу казну и содержать ваши войска либо за счет иностранного государства, либо союзников».
Если у него возникала идея о призыве 200 000 конскриптов, его убеждали потребовать 300 000. Если он предлагал выплатить кредитору, долг, на который он имел неоспоримые права, сразу же высказывались сомнения относительно законности этого долга. Означенную сумму иногда уменьшали вдвое, втрое, а нередко случалось и так, что долг этот вообще не выплачивался.
Идея начать войну всегда приветствовалась бурными аплодисментами. Ему говорили, что эта война обогатит Францию, удивит мир и именно таким путем должен идти великий народ.
Вот так и получилось, что вдохновленный и увлеченный множеством самых разнообразных планов и реформ, Наполеон погрузился в непрерывную войну, и его царствование поглотило насилие, совершенно несвойственное его на самом деле добродушному характеру и привычкам.
Никогда на свете не было еще такого человека, столь милосердного, а еще того более, гуманного, и в доказательство тому я готов дать тысячу примеров, но пока ограничусь следующим.
Жорж и его сообщники были осуждены. Жозефина ходатайствовала за господ Полиньяк, Мюрат за де Ривьера, и оба они преуспели в своем посредничестве. В день казни, ко мне в Сен-Клу, весь в слезах, прибыл банкир Шерер. Он умолял меня похлопотать о прощении для его зятя, мсье де Руссильона, старого швейцарского майора, который был замешан в этом деле. С ним пришли и его, все родственники арестованного. Они подтвердили, что осознают, что майор заслуживает такого приговора, но он глава семьи и связан отношениями с самыми влиятельными семьями кантона Берн. Я внял их мольбам, и никогда не сожалел об этом.