«Шатать» казака стало, начал на людей, когда неистовство находило, чуть ли не с саблей бросаться. А хару Вернига имел немалую. Когда буйство находило, творил, сам не знал как, вещи, которым даже характерники дивились. Да только недолго так было. И года не прошло, как хара вся вышла у Верниги. Недавно многое умел, а тут как рукой сняло, как корова языком слизала. Что раньше получалось теперь не выходило, как ни старайся.
Кто же с тобой хочет иметь дело, когда ты сам себя не понимаешь, когда позволяешь находить приступам и состояниям, которые поглощают тебя и твое сознание? Никто. Был Вернига даже сотником, да куренной атаман прямо ему сказал: «Твои прежние заслуги уважаю, но на Сечи, когда война не пьют. Сам знаешь, что за нарушение порядков бывает». В общем, вынужден был Вернига до того времени, пока за голову не возьмется, быть вне войска. Тоска его взяла. Подался он из Сечи куда глаза глядят. Мужчина был видный, все умел делать, да только пил Мог заработать, да все спускал в шинках. Его уже знали все шинкари в местечках. Наливали в долг. Пил Вернига, чем дальше дело шло, тем все нещаднее. Пил и не пьянел, только злее становился. Тогда с ним никто связываться не хотел.
Казак казаком, а буйства селяне не терпели. Несколько раз, вдесятером напав на сечевика, побили его, да так, что Вернига на второй раз еле сам поднялся. Оно через побои, может, и лучше доходит, но зачем казака калечить? Вернига в какой-то момент хотел уйти из жизни, вытворив что-то такое из ряда вон выходящее, но сдержался.
Что еще стало происходить с казаком, так это после похмелья стал он видеть то, что для других скрыто было. Видел Вернига и тонкие оболочки, и дух, и души, и прошлое, сущностей разных, чертей, нечистую силу, даже смерть с косой. Дважды она к нему приходила, а казак, смеясь, предлагал ей себя взять, да только смерть, повертев головой, махала косой в другом месте и уходила без него. Вот тут-то и закралось у Верниги подозрение, что кто-то или что-то нарочно делает так, чтобы он жил. Значит, сделал вывод Вернига, кто-то о нем заботится, но зачем кому-то это делать, казак не знал.
С некоторого времени стал казак замечать, что, когда он идет или работает, за ним в двух десятках шагах сгущается сумрак. Этот сумрак приобретал все более четкий силуэт мужчины. От незнакомца во все стороны исходили темные клубки энергий. Казак, когда присмотрелся, то с удивлением увидел в них чертушек. Рогатые как бы наблюдали за ним, а самые «отважные» в виде вихрей энергий и вовсе близко подбирались, скалились, рожицы строили. Да только не боялся казак чертей. Пообещал им, как только доберется до них, бока намять. Да не тут-то было.
Несколько раз вначале палкой, а потом оглоблей, а потом и саблей казак пытался надоедливых соседей, неизвестно откуда взявшихся, разогнать, но у него ничего не выходило. Простить им оскала и насмешек Вернига не мог и не хотел. Кулаком грозил, а выходило, что мещанам и казацкому люду угрожал. Они-то ведь не видели тонкого плана и этих сущностей, и существ тоже. Окружающим казалось, что это им Вернига грозит. Что касается его действий, то, когда ты оглоблей по сторонам машешь, угрожая забить до смерти, тут даже смельчак испугается, а вид у казака был такой, что ему поневоле поверишь
Кто знает, чем бы дело закончилось, если бы не однажды, когда казак протрезвел, и долгое время не пил, пытаясь разобраться с собой, уселся он отдыхать в тенечке под деревьями. Конец лета тогда был. Послеполуденная жара уже спала. Наступал вечер. Самое время куда-то к речке сходить, а Днепр-Славута тек недалеко, да лень не то, чтобы идти, даже подняться. Разморило казака от жары и от состояния, когда явь путается со сном. То дремлешь, приложившись щекой к суме, то поднимаешься и осматриваешься, а еще воды хлебнешь, что в баклажке. Тут и не разберешь, где стон, а где звон.
Было тогда для Верниги то хорошо, что сущности рогатые и чертяки разные куда-то подевались. Не видел их с некоторого времени Вернига. Даже их хозяин, черт рогатый, как его прозвал Вернига, и тот куда-то делся. Казаку совсем стало хорошо. Вначале сидел, а потом лежал, да на солнце в теньке щурился. Спешить куда-либо ему не надо было. А тут голос, вначале тихий, как будто издалека, а потом все отчетливее зазвучал, призывая откликнуться.
Вернига казак смелый и отважный был. Смерти в глаза не раз и не два смотрел, да так, что устал. С восемнадцати лет казаком был, в походах участвовал, даже у батьки не доучился. Все в промежутках между войнами науку наверстывал. Оно и так можно, да только не выходит, как ни старайся, все от начала и до конца освоить. Надобно, никуда не торопясь и обстоятельно, дело делать. А для такой жизни, как считал Вернига, он был не предназначен. Гулять, чего скрывать, любил казак, да знал меру. Вот только после смерти побратимов сорвался, сам не свой стал. Все не мог себе и всем простить, что ушли лучшие. Обидно ему было, что те, которые и вашим, и нашим прислуживают, живут и здравствуют. И неплохо живут себе, а достойные казарлюги, так и не пожив на свете, ушли из жизни.