Сейчас же пожарные принялись раскатывать по земле прочные пеньковые рукава, расталкивая пинками лавочников. В начале улицы появился на вороном рысаке брандмейстер в чёрном плаще и начищенной медной каске. Он ехал не спеша, не обращая никакого внимания ни на рушащиеся в сажени от его головы крыши, ни на языки пламени, то и дело дотягивающиеся до него, чтобы выбить из седла полководца и обратить сражение в свою пользу. Обученный рысак столь же невозмутимо нёс своего хозяина в самое логово пожара. Брандмейстер, остановившись посередине, начал отдавать команды.
16 апреля 1859 года
Ровно за двадцать лет до этого самого происшествия в погожий апрельский день в Оренбурге было всё спокойно. По Николаевской шагал молодой человек лет двадцати от роду в свежем сюртуке и почти новых сапогах, радуясь жизни этой наступившей весной. Молодого человека звали Николаем Мартыновым. Родившись в Оренбурге в семье пожарного унтер-офицера, Николай, благодаря стараниям зажиточного двоюродного дяди, не имеющего к нашему повествованию ровным счётом никакого отношения, получил вполне сносное образование. И хотя полученные знания время от времени заставляли молодого человека погружаться в размышления об устройстве и смысле жизни, а также о собственном предназначении на земле, всё же глядел он на эту жизнь с оптимизмом. Тем более, что в этот хороший день грустные мысли если и посетили Николая, то улетучились ещё с рассветом. Накануне, в три часа пополуночи, у себя в доме он потушил на маленьком столике свечу, оставив лежать рядом небольшую стопку листов, перевязанных крест-накрест бечёвкой. Это был первый его рассказ или же совсем небольшая повесть автор заранее решил, что кому как будет удобнее содержание которого было пока неведомо никому. Нет-нет, уважаемый читатель, это были не крамольные мысли о существующих порядках, которые вполне могли закрасться в голову автора всё из тех же прочитанных книг.
Из всех воспоминаний детства самым сильным для Николая остался запах. Запах был режущий до слёз, заползающий через ноздри в самую его голову. Когда он вдруг возникал, маленький Коля точно знал, что отец вернулся домой с пожара.
Как ты, Николка? Эк, похож на деда, склонялось в полутьме над кроватью что-то неведомо большое, со вкусом, не похожим ни на мамкино молоко, ни на кисловатые щи, дымящиеся на печи. Расти, расти! В пожарные тебя определим, придёт срок.
Бог с тобой, испуганно крестилась жена. Чего ж в пожарные? Мало дела что ли другого, чем с огнём-то целоваться?
Ты, Дарья, мне парня, слышь, не порть! нарочито суровел отец.
О том, что пожарный унтер-офицер Алексей Мартынов был добрым и смелым парнем, знала вся округа. За эту доброту и смелость, видно, и полюбила его красавица оренбургская казачка Дарья. Горожане поначалу перешёптывались по поводу выбора молодой дочери казачьего есаула Ерофея Якунина. С молодости Мартынов сам красавец со смоляными залихватскими кудрями и столь же обжигающим женщин взглядом чёрных своих глаз отслужил за веру, царя и отечество рекрутом добрых три года на Кавказе, получив на память шрам через половину лица от черкесской шашки и пулю в левую ногу. Провалявшись неделю в горячке, с божьей помощью он выжил и направился прямиком в Оренбург, где был зачислен в пожарную команду. О бесстрашии чуть прихрамывавшего на простреленную ногу героя в городе скоро начали слагать легенды. По одной из них Алексей вытащил однажды из горящей избы одного за другим отца и мать Дарьи и её саму. Прослужив верой и правдой пожарным служителем долгих двенадцать лет, за «примерную смелость и умения в тушении пожара особенные» получил он унтер-офицерский чин и должность помощника брандмейстера.
Вспоминал отца Николай и в этот апрельский день, меряя своими большими шагами главную городскую улицу, твёрдо намереваясь ровно через два квартала оказаться в местном писательском обществе. За пазухой у начинающего писателя лежала та самая, перевязанная бечёвкой рукопись.
На крыльце неказистого одноэтажного дома с полуразвалившейся лепниной, что находился напротив Городской думы, стоял человек в одной ярко-красной косоворотке, в начищенных до зеркального блеска яловых сапогах и чёрной кепке. Кепка едва умещалась на огромном его лице с тяжёлой нижней челюстью, что создавало чудную помесь кузнеца с купцом, и окончательно сбивало с толку. Человек был из местных поэтов, и звали его Иосифом Максимовым.