Сегодня же здесь было ужасно шумно и душно: развевались юбки, то и дело задевая ноги мужчин, и немало тугих, сдавливающих горло воротников было расстёгнуто сегодня. Длинный стол сдвинули к стене. Он напоминал поле битвы: огромные половины туш были съедены подчистую – от них оставались лишь белые кости, дюжина цыплят превратилась в жалкие объедки, пятна соуса заливали скатерть, и разлитый эль капал, словно кровь, на пол. Перед столом столпились приглашённые на свадьбу гости – калейдоскоп голубых и зелёных, белых и розовых туалетов и раскрасневшихся лиц. Немногие носили драгоценности, а оружия не было совсем – Хайн и его знакомые были торговцами, а не знатными феодалами. И всё же они могли отдать должное этой свадьбе и повеселиться от души не хуже здоровенных гуляк королевского двора, не хуже заносчивых служак, считавших долгом своей жизни поддержание мирных отношений в Европе.
Гул голосов стих – это Николас Диггинс решил произнести тост и направился к молодым, сопровождаемый Хайнами и викарием церкви Святого Дункана. Старый мастер надел к свадьбе свой лучший камзол ярко-красного сукна и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. Он бы с удовольствием очутился сейчас у себя на верфи. Это был высокий человек с тонкими чертами лица и слегка сутулыми плечами, как будто груз лет, проведённых на плотницкой скамье, пригнул их книзу. Он отхлебнул пива из кружки и шумно вздохнул. Ричард Хайн, маленький и суетливый, хлопнул в ладоши, призывая гостей к тишине.
– Не мастер я по части речей, – начал мастер Диггинс, – но я воспользуюсь столь благоприятной возможностью, чтобы сказать пару слов об Уилле Адамсе. Здесь нет его отца, моего старого друга Джона Адамса, и я считаю своим долгом рассказать вам о его семье. Я помню Уилла и его брата с пелёнок. Когда Джон и его жена умерли во время чумы, я посчитал своей обязанностью стать ребятам вторым отцом. И постепенно я полюбил их всей душой, и они стали доставлять мне больше радости, чем моя работа. Я знаю, Том, присутствующий здесь, простит меня за то, что я буду говорить в основном о его брате. Друзья, Уилл – человек не простой, я бы сказал, богатый. Я имею в виду не деньги – они растекаются так же быстро, как и приобретаются, оставляя несчастливца ещё беднее, чем он был раньше. Богатство Уилла, друзья, в нём самом. Посмотрите на него – вот он возвышается над всеми нами, добрых два ярда ростом от головы до пяток. Пощупайте его мускулы… Дамы, впрочем, пусть выберут более подходящий момент.
Раздался взрыв хохота, а Уилл Адамс покраснел. Двадцати четырёх лет, он и вправду был высокого роста и могучего телосложения, его приёмный отец не преувеличивал. Годы работы на верфи пошли на пользу его и без того широким плечам. Он был одет в лиловые штаны в малиновых полосах и коричневый плащ. На лице у него красовалась модная бородка, хотя и не заострённая, как обычно, а окладистая и коротко подстриженная. Как и волосы, она была чёрного цвета. Усы обрамляли широкий рот и кустились под крупным прямым носом. Из-под таких же кустистых бровей смотрели на мир внимательно и строго светло-голубые глаза. Незнакомцев это лицо обычно приводило в замешательство своей скрытой напористостью, друзья же не обманывались на сей счёт. Суровость его лица скрывала под собой лишь сосредоточенность: за что бы он ни брался в жизни, каким бы маленьким ни казалось это дело, он брался за него со всей душой.
Сейчас он улыбался, и его лицо удивительным образом преображалось, зажигалось каким-то внутренним светом, когда он смотрел на жену. Мэри Хайн была одета в простое белое платье – символ её чистоты, как телесной, так и духовной. Её золотые волосы скрывались под белой фатой, спускавшейся с венка.