Алеко
В таборе Пушкина
наверняка, называли,
как своего, Алеко
Смотрел коня он на базаре.
Пришли прослышали о нём
цыгане: «Одари нас, барин,
тебе и спляшем и споём».
И в таборе, в степи молдавской,
кудряво-смуглый, как цыган,
он чудной любовался пляской,
от бубна и от пенья пьян.
И отдал деньги всё, что было,
и жадно повторял напев,
и полюбил с мгновенной силой
одну из огнеоких дев.
Но вот луна уже сменилась.
В ночи у дымного костра,
иной любовью сердце билось,
прося бумаги и пера.
Ему повеял ветер века,
По-русски боль пронзила грудь
И поняли: «Прощай, Алеко!
Иди один, твой долог путь».
Юрий Влодов
Сюжеты о Пушкине
IСветильники Гербы
Ночные менуэты
Осенняя земля,
Что вечная ладья!..
Как Вечные Жиды
Курчавятся поэты,
Как вечный идол, прям
Земных затей судья.
«Ужо вам, писаря!
Арапы! Графоманы!..»
В стеклянной тишине:
«К барьеру, певчий трус!!»
Сквозь долгие снега
И длинные туманы
Рабочий звон курка
И пристальное: «Ну-с!..».
Как вечные рабы
Курчавятся поэты.
Как вечный идол, прав
Земных забав судья!
Светильники. Гробы.
Ночные менуэты
А зимняя земля,
Что вечная ладья!
Весенняя земля
Но где-то в чужедальней
Степи моей родной
Над бренною душой
Играет мой кузнец
С огромной наковальней
О, сладостный кузнец,
Поэта брат меньшой!
О, балы мои далёкие!
Колокольца снежный звон!
Неопознанные локоны
В бликах ёлочных окон
Зажигали свечи чистые
Заполняли синевой
Полонезами лучистыми
Плыли зимы над Невой.
И на санные излучины
В запах милый, меховой
Опускался кто-то мученый
С эфиопской головой
И взлетали галки снежные
Из-под санного ножа!
И была метель мятежная
Оглушительно свежа!
Светлело, а гусиное перо
Резвилось, как младенец неразумный,
И глаз косил безбожно и хитро
На этот мир застенчивый, но шумный.
Пищала птаха, тихо зрел ранет,
Сварливый клён под окнами возился
«Ужо тебе!» воскликнул вдруг поэт,
И кулаком чернильным погрозился.
«Ужо тебе!» и весело со лба
Смахнул волос воинственную смуту
Не знала Русь, что вся её судьба
Решалась в эту самую минуту.
Монарх изрек:
«Что всуе Смерть?..
Палач для этикету».
И пояснил:
«Всё должно сметь!»
И подмигнул поэту.
И прояснил: «Нам жизнь дана
На вящую удачу!
А тут альбом: «Взойдет она»
Сей стих подобен плачу!..
Уж коли глиняный колосс
Не место быть страданью»
И кольца пушкинских волос
Взъерошил нервной дланью
Басы опробовала медь,
И отпрыск Ганнибала
Вскочил с колен!
Забыл про смерть!
И ждал ночного бала
На тебя за неделю четыре доноса!
Потерпи, за талант, за стихи
Бенкендорф не донёс табакерку до носа,
Оглушительно гаркнул: «Апчхи!»
Пушкин взвился, ощерился, фалды трубой!
Побелел негритянской тягучей губой:
Как? Чтоб склочная бездарь поэтов чернила?!
Разгоню, как помойных ворон!
Самой белой бумаги! Перо и чернила!
Покупайте их оптом, барон!
Слетают листья с Болдинского сада,
И свист синицы за душу берёт.
А в голубых глазах у Александра
Неяркое свечение берёз.
Суров арап великого Петра!
А внуку только детские забавы
Он засмеётся белыми зубами
Под лёгкий скрип гусиного пера.
«Ребятушки! Один у вас отец!..»
И на крыльце Пугач в татарской бурке
А на балах, в гранитном Петербурге
Позванивает шпорами Дантес
На сотни вёрст глухой и гулкий лес
Тебя, Россия, твой изгнанник пишет
Вот он умолк А, может быть, он слышит
Прощальный крик гусей из-под небес?!..
Она все ближе тёплая зима,
Где выстрелы, как детские хлопушки,
Где в синий снег падёт руками Пушкин,
И из-под рук вдруг вырвется земля
И Натали доложат: «Он убит».
Ей кто-то скажет: «Вы теперь свободны».
И с белых плеч сорвется мех соболий,
И медальон на шее задрожит.
Пробьётся луч весенний, золотой.
И будут бить на празднике из пушки.
И только под Михайловским, в церквушке,
Звонарь встревожит колокол литой
Ну, а пока туманная пора.
Всё в липкой паутине бабье лето.
И небо в голубых глазах поэта!
И нервный скрип гусиного пера
Под чугунным небосводом,
Над крестьянским Чёрным бродом,
Где болотом пахнет муть,
Где ночами лезет жуть,
Над безвинной русской кровью,
Над захарканной любовью
Пушкин плачет у ольхи:
Жизни нет, а что стихи?!..
Порвал с двусмысленным признаньем,
С глухим, докучливым дознаньем,
Встал на победном рубеже!
И врач-пруссак следит со знаньем
За полыхающим сознаньем
Поэта мёртвого уже