А Шурка только махнул рукой: «вот видишь, а сколько визгу было? И не такая, и жду трамвая» К измене своего дружка (да и к моему нестойкому и недружескому поведению) отнесся философски: «одним засранцем меньше станет одной подругой больше будет». Больше ни он, ни я эту прошмандень и не видали.
Какими трогательно-безоблачными показались вдруг далекие дни, когда-то бывшие совсем неустроенными, пасмурными. А что? Мы не были москвичами, и нас ожидало распределение, подчас в весьма глухие уголки страны. Неизвестность пугала, но еще больше, как ни странно, страшило покинуть холодную, неприязненную к иногородним, и все же такую огромную притягательную столицу, где только и могли осуществиться наши надежды, расцветавшие тогда пышным цветом. Увы, чаще всего пустоцветом опадавшие. И мы с трепетом ждали, куда выведет кривая, надеясь, что она все-таки окажется не настолько «кривой».
К Шурке многие забегали погреться у камелька радушной улыбки, которую он прятал в пшеничных усишках, будучи едва ли не единственным из моих сверстников, отпустившим этот прибамбас, на ту пору совершенно не модный. Уже одна его улыбка никого не оставляла равнодушным!
Имена и лица медленно пробивались сквозь толщу лет, путались и сплетались в причудливые картинки, свойственные одной только памяти, яркие, как опадающие с деревьев листья Вспомнились любимые Шуркины строчки, из Ростана:
Последней красотой увядший лист блеснет
Его падение похоже на полет
Технарь-технарем, а Ростана знал! Это притягивало еще больше.
Минувшие дни кружились перед глазами, и не понимали, что они беспомощное прошлое, что их уже больше нет, совсем Может быть, и человек вот так же уходит, не поняв, что уходит? Просто идет себе дальше в неведомые дали. И Везунчик тоже так? И время, и даже смерть не властны над нами?
Почему-то первой из этого вороха опавших дней возникла Алена натужно молчаливая, тощая, смуглая, повредившаяся на еврейской теме. Она была хохлушкой, но страстно мечтала втереться в иудаизм и соответственно выйти замуж. «Птичка, которая хотела стать рыбкой».
Тогда тема выезда из страны была тесно связана с этническими нюансами. Но, к слову, общежитская юдофилка вовсе не собиралась никуда ехать. Просто она странным образом влюбилась в нацию, во всех евреев скопом. Ей хотелось быть «избранной» не в студсовет, а по жизни. Видели бы вы трагические глаза Алены, когда мы ели сало! Зов крови и благоприобретенные религиозные табу вступали в бой на разрыв аорты.
Иудаизм брезгливо отпихивал ее: следовало иметь в предках полноценных питательных евреев, а не четвертого мужа мессалины-бабушки. И то сказать: проще было выучить сопромат, чем запутанные правила кашрута, простиравшиеся даже на такой далекий от диетических казусов предмет, как супружеская простыня с целомудренной дыркой. Впрочем, щедрая на плоть Украина тоже не тряслась в восторге от нашей подруги: худа, молчалива, «ни кожи, понимаешь, ни рожи».
А мне она казалась утонченной красавицей, разве что с прибабахом. Я даже удивленных родителей бесплодно тряс на предмет евреев в роду, но ни одного соломонова яблочка с нашего «древа» так и не упало
Меня Алена замечала на уровне «привет-пока» неликвидный славянский шкаф. Зато Шурка, тоже вполне беспросветный русак, был великим и, пожалуй, единственным исключением из ее юдофильских пристрастий «с ним одним она была добродушна, весела».
А местный шармёр Анатолий, любивший выиграть в преферанс? Не поиграть, а именно выиграть. Он нуждался в постоянном самоутверждении, поскольку внешность была из разряда «довольно красивый».
Впрочем, Толя самоутверждался и сидя в сортире в полном одиночестве.
По причине сосредоточенности на сравнительных достоинствах своей персоны или по обостренному самолюбию, но, как я теперь понимаю, он был неинтересным игроком: тугодумно делающим неверный ход и потом истерящим с пол-оборота.
Даже Шурка ему как-то заметил: «Знаешь, ты что-то очень меняешься в игре, даже не узнать Перестаешь быть симпатичным. Тебе денег жалко? Ну так не ходи с семерки под вистующего!»
У воспоминаний об Анатолии был фрагментарный характер разбитого зеркала: отдельно античный нос, отдельно взор с поволокой, отдельно нервная рука с веером карт таких замусоленных и ветхих, что мы вечно путали королей с дамами. По жизни, впрочем, такое тоже время от времени происходило А играли мы в ту пору азартно: до рассвета, до рези в глазах, когда у всех уже заканчивались сигареты и раскрошенные бычки шли на самокрутки из газеты. Теперь в это даже поверить трудно!