Оба они добились успеха благодаря цельности натуры, благородству, доброте сердца, остроте ума в сочетании с известной долей проворства, природной склонностью к игре в кегли и способностью к прыжкам, - правда, последние достоинства проявлялись у них только между прочим. Но ни один из этих героев ни разу в своей жизни не пошутил, ни случайно, ни нарочно!
- Не упрямься, Келвер! Пойдем с нами! Мы включим тебя запасным игроком в команду. Я научу тебя держать биту!
Итак, мне суждено было стать их шутом, мне, мечтавшему о рыцарских подвигах, стремившемуся к славе героя! Я жаждал их восхищения, а добился только смеха. Неужели боги так и остались бессердечными шутниками, какими они были во времена Мидаса?
Если б я не был таким тщеславным, я швырнул бы им этот дар обратно, но я слишком страстно искал признания. Надо было выбирать что-то одно "откалывать номера" и пользоваться успехом или сохранять достоинство и оставаться в одиночестве. Я предпочел первое. Постепенно я стал придумывать все новые веселые проделки, сочинять всякие смешные истории, изобретать незамысловатые экспромты, выворачивать на новый лад все привычные понятия.
И мои старания не пропали даром. Скоро моего общества стала добиваться вся школа, - но я все равно не был удовлетворен. Я предпочел бы быть капитаном школьной футбольной команды или, по крайней мере, помощником его заместителя. Я отдал бы весь смех, достававшийся мне в награду, за аплодисменты, выпавшие на долю заики Джерри, когда во время матча в крикет против Хайбери он набрал сто очков и тем принес нам лишние три очка и победу.
Я так и не оставлял до конца надежду сменить свой виноградный венок на лавровый. Утром я вставал на час раньше и упражнялся в сбивании метелок, воткнутых, как крикетные воротца, где-нибудь на заднем дворе. Позднее, когда стало модным увлечение ходулями, я проводил целые недели в напрасных попытках овладеть этим видом спорта. Сознание того, что даже толстяк Табби может перегнать меня на ходулях, омрачало мою жизнь в течение многих месяцев.
В старшем шестом классе у нас учился паренек, фамилия которого, если я не путаю, была Уэйкэм. Он страшно завидовал моему умению смешить окружающих. Он как раз находился в том возрасте, когда слабый пол начинает вызывать у юношей интерес, и ему запало в душу прослыть звездой остроумия в гостиных Геспел-Оука. Стоит ли добавлять, что от природы это был на редкость скучный и нудный малый?
Однажды я стоял с группой ребят, собравшихся на школьном дворе. Я распинался вовсю, и кругом раздавался хохот. Не помню, действительно ли я рассказывал что-то очень смешное или нет. Да это и не имело значения, - у них уже вошло в привычку встречать смехом все, что я говорил. Иногда я нарочно начинал говорить о чем-нибудь серьезном, а они все равно смеялись.
Среди ребят был Уэйкэм, он смотрел на меня во все глаза, как мальчишки смотрят на фокусника в надежде догадаться: "как это у него получается?" Потом он взял меня под руку и отвел в пустынный уголок двора.
- Слушай, Келвер, - заговорил он, убедившись, что нас никто не услышит, - ты и вправду смешной малый.
Эти слова не доставили мне никакого удовольствия. Если бы он сказал, что восторгается тем, как я бросаю мяч при игре в крикет, я, может быть, не поверил бы ему, но зато проникся бы к нему симпатией.
- И ты тоже, - сказал я резко. - Только ты сам этого не замечаешь.
- Ну нет, - ответил он, - а мне бы так хотелось! Послушай, Келвер! Как ты думаешь, ты смог бы научить меня острить?
Я уже готов был самым решительным образом отклонить это предложение, но тут меня осенила одна идея. Уэйкэм славился среди нас интересной особенностью: он умел, засунув два пальца в рот, издавать такой свист, что, услышав его даже за четверть мили, собаки приходили в неистовство, а находившиеся поблизости люди подскакивали вверх на полфута, а то и на целых полтора.
Я завидовал этой его особенности так же сильно, как он завидовал моему остроумию.