По весу в протезах золота было больше, чем эти люди нарыли, нагребли, накайлили в забоях колымских за недолгую свою жизнь. Как ни гибка наука статистика - эта сторона дела вряд ли исследована.
Пальцы мертвеца должны быть окрашены типографской краской, и запас этой краски, расход ее очень велик, хранится у каждого работника "учета".
Потому отрубают руки у убитых беглецов, чтобы для опознания не возить тела - две человеческие ладони в военной сумке гораздо удобней возить, чем тела, трупы.
Бирка на ноге - это признак культуры. У Андрея Боголюбского не было такой бирки - пришлось узнавать по костям, вспоминать расчеты Бертильона.
Мы верим в дактилоскопию - эта штука нас никогда не подводила, как ни уродовали уголовники кончики своих пальцев, обжигая огнем, кислотой, нанося раны ножом. Дактилоскопия не подводила - пальцев-то десять - отжечь все десять не решался никто из блатарей.
Мы не верим Бертильону - шефу французского уголовного розыска, отцу антрополо
гического принципа в криминологии, где подлинность устанавливается серией обмеров, соотношением частей тела. Открытия Бертильона годятся разве что для художников, для живописцев - расстояния от кончика носа до мочки уха нам ничего не открывали.
Мы верим в дактилоскопию. Печатать пальцы, "играть на рояле" умеют все. В тридцать седьмом, когда заметали всех, меченных ранее, каждый привычным движением вставлял свои привычные пальцы в привычные руки сотрудника тюрьмы.
Этот оттиск хранится вечно в личном деле. Бирка с номером личного дела хранит не только место смерти, но и тайну смерти. Этот номер на бирке написан графитом.
Картограф, пролагатель новых путей на земле, новых дорог для людей, и могильщик, следящий за правильностью похорон, законов о мертвых, обязаны пользоваться одним и тем же - черным графитным карандашом.
(1967)
ПРИЧАЛ АДА
Тяжелые двери трюма открылись над нами, и по узкой железной лестнице поодиночке мы медленно выходили на палубу. Конвойные были расставлены густой цепью у перил на корме парохода, винтовки нацелены были на нас. Но никто не обращал на них внимания. Кто-то кричал - скорей, скорей, толпа толклась, как на любом вокзале на посадке. Путь показывали только первым вдоль винтовок к широкому трапу - на баржу, а с баржи другим трапом - на землю. Плавание наше окончилось. Двенадцать тысяч человек привез наш пароход, и, пока выгружали их, было время оглядеться.
После жарких, по-осеннему солнечных владивостокских дней, после чистейших красок закатного дальневосточного неба - безупречных и ярких, без полутонов и переходов, запоминавшихся на всю жизнь...
Шел холодный мелкий дождь с беловато-мутного, мрачного, одноцветного неба. Голые, безлесные, каменные зеленоватые сопки стояли прямо перед нами, и в прогалинах между ними у самых их подножий вились косматые грязно-серые разорванные тучи. Будто клочья громадного одеяла прикрывали этот мрачный горный край. Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно, но сердце забилось и сжалось невольно. И, отводя глаза, я подумал - нас привезли сюда умирать.
Куртка моя медленно намокала. Я сидел на своем чемодане, который по вечной суетности людской захватил при аресте из дома. У всех, у всех были вещи: чемоданы, рюкзаки, свертки одеял... Много позже я понял, что идеальное снаряжение арестанта - это небольшая холщовая торба и деревянная ложка в ней. Все остальное, будь это огрызок карандаша или одеяло, только мешает. Чему-чему, а уж презрению к личной собственности нас выучили изрядно.
Я глядел на пароход, прижавшийся к пирсу, такой маленький и пошатываемый серыми, темными волнами.