- Сколько травы навсегда скроется, - сказал один добровольно живущий старичок, ехавший попутно со мной, - сколько угодий пропадет под кирпичной тяжестью!
- Порядочно, - ответил ему другой человек, имеющий среднее тамбовское лицо, может быть, житель бывшего Шацкого уезда. Он тоже пристально наблюдал всякое строительство в оконное стекло и шептал что-то с усмешкой гада, швыряя между тем какие-то кусочки из своего пищевого мешка в рот. Этот житель старой глухой земли не признавал, наверно, научного социализма, он бы охотно положил пятак в кружку сборщика на построение храма и вместо радио всю жизнь слушал бы благовест. Он верил, судя по покойному счастью на его лице, что древние вещества мира уничтожат революцию, - поэтому он глядел не только на новостроящуюся республику, но также на овраги, на могучие обнажения глины, на встречных нищих, на растущие деревья, на ветер на небе - на весь мертвый порожняк природы, потому что этого дела слишком много и оно, дескать, не может быть истреблено революцией, как она ни старайся. Ветхое лежачее вещество все равно, мол, задавит советский едкий поток своим навалом и прахом. Имея такое духовное предвидение, тамбовский человек скушал еще немного кое-чего и от внутренней покойной расположенности чувств вздохнул, как будущий праведник.
- Бывало, едет воз с молоком, - произнес попутный старичок, - телега вся скрипит, сам хозяин пешком идет, а на возу его баба разгнездилась. А теперь только холодный инвентарь перебрасывают!
- Тракторы горячие, а жизнь прохладная, - сказал тамбовский по лицу человек.
- Вот то-то и горе, - враз согласился старичок.
- Не горюйте, - посоветовал сверху неизвестный человек, лежавший там на голых досках. - Оставьте горе нам.
- Да как хочешь, я ничего! - испугался старичок.
- Да и я тоже ничего не говорил, - предупредил тамбовский житель.
- Бери молоко, - сказал верхний человек и опустил в красноармейской фляжке этот напиток. - Пей и не скули!
- Да мы сыты, кушай сам, ради бога, - отказался старичок.
- Пей, - говорит, - пока я не слез! Я же слышал, ты по молоку скучал.
Старичок в страхе попил молочка и передал фляжку тамбовцу - тот тоже напился.
Вскоре с верхней полки слез сам хозяин молока; он был в старом красноармейском обмунди-ровании, доставшемся ему по демобилизации, и обладал молодым нежным лицом, хотя уже утомленным от ума и деятельности. Он сел на край лавки и закурил.
- Люди говорят, на табак скоро нехватка будет, - высказался старичок. - Семашка не велел больше желчное семя разводить, чтобы пролетариат жил чистым воздухом.
- На - закуривай! - дал бывший красноармеец папиросу старику..
- Я, товарищ, не занимаюсь.
- Кури, тебе говорят!
Старичок закурил из уваженья, не желая иметь опасности от встречного человека. Красноар-меец заговорил со мной.
- С ними едешь?
- Нет, я один.
- А сам-то кто будешь?
- Электротехник.
- Ну, здравствуй, - обрадовался красноармеец и дал мне свою руку.
Я для него был полезный кадр, и сам тоже обрадовался, что я нужный человек.
- А ты утром не соскочишь со мной? Ты бы в нашем колхозе дорог был: у нас там солнце не горит.
- Соскочу, - ответил я.
- Постой, а куда ж ты тогда едешь?
- Да мне хоть некуда - где понадоблюсь, там и выйду из вагона.
- Это хорошо, это нам полезно. А то все, понимаешь, заняты! Да еще смеются, гады, когда скажешь, что над нашим колхозом солнце не горит! А отчего ты не смеешься?
- А, может, мы зажжем ваше солнце? Там увидим - плакать или смеяться.
- Ну, раз ты так говоришь, то зажгем! - радостно воскликнул мой новый товарищ. - Хочешь, я за кипятком сбегаю? Сейчас Рязань будет.
- Мы вместе пойдем.
- Ты бы ярлык носил на картузе, что электротехник. А то я думал - ты подкулачник: у тебя вид скверный.
Утром мы сошли с ним на маленькой станции.