— Я воздержусь, и понятые тоже.
Мы пошли к «Праге», Меркулов остался. Он стал медленно прогуливаться по полянке, так что со стороны могло показаться — военный отставник занят сбором поздних грибов в Сокольническом парке. Лисичек, к примеру.
«Конечно, — думал я, идя со всеми, — Меркулов — опытный следователь. Лучше других знает, первоначальный осмотр — краеугольный камень всех последующих следственных действий. Упустишь мелкую деталь вначале, потом ничего не исправишь, будь ты сам комиссар Мэгрэ или Эркюль Пуаро».
Обед, накрытый для нас в директорском кабинете, прошел в теплой, дружеской обстановке. Давненько, признаться, я так хорошо «не сидел»: солянка рыбная, шипящие шпикачки с тушеной капустой, свежее янтарное пиво «праздрой». Между первым и вторым мы с Грязновым допросили Кондратенко, типичного бродягу с трех вокзалов. Ничевошеньки про гражданина с портфелем он вспомнить не мог. Помнил только, что пил и ел, то есть добирал из тарелок и допивал из кружек. А кто сидел с ним рядом, убей Бог, запамятовал!
Через полчаса мы возвратились. Меркулов все еще «собирал грибы» — ходил по поляне, сосредоточенно смотря себе под ноги. Понятые — два сотрудника дирекции парка — стояли на тропинке и курили. Наконец Меркулов отвлекся от своего занятия. Взял из рук Риты пакет с едой. Сел на пенек и стал жадно есть. Я держал обжигающий руки бумажный стаканчик с его кофе. Когда с кофе было тоже покончено, Меркулов попросил меня сбегать к урне у бара — выбросить мусор. «Аристократ вшивый! — разозлился я. — Не мог запулить этот комок в кусты!»
Когда я вернулся, он уже дымил своим «дымком», сидя на пеньке. Чтоб отомстить за холостой пробег (а может, это все-таки была ревность?), я ехидно спросил:
— Ну что, Константин Дмитрич, нашли полезный гриб или одни поганки попадаются?
Меркулов удивленно посмотрел на меня немигающим взглядом своих серо-голубых глаз, достал из кармана шинели сверкающую вещицу — на серебряном квадрате малиновой эмалью выведено: «Мастер спорта СССР». Он перевернул значок тыльной стороной — штырь, которым значок крепится к одежде, был сломан. Голосом, лишенным эмоций, Меркулов спросил:
— А вы сами как считаете, следователь Турецкий, это поганка или полезный гриб?
Из духа противоречия я промолчал, хотя находка, конечно, была, по крайней мере, интересной. И кто знает, может, именно этой вещице и суждено будет привести следствие к разгадке?
* * *
— Вы говорите — цианоз! Помимо цианоза на насильственную смерть указывают еще два факта.
— Какие именно?
— У него на шее не одна борозда, а две.
Милицейский «мерседес» катил по Комсомольской площади, мимо трех знаменитых московских вокзалов. Проехали Ярославский, похожий на боярский терем. Сквозь дремоту я с трудом улавливал смысл слов.
— Первая — горизонтальная, это от удавления петлей, — говорит женский голос, — вторая поднимается вверх. Она возникла позже. При повешении.
— Положим, — слышится баритон Меркулова. — Ну, а второй факт? Что вы имели в виду?
— Петлю, — говорит Рита.
Она и Меркурьев сидят на переднем сиденье, рядом с шофером. Я — на заднем, с Козловым, Панюшкиным и Рэксом.
— Петля слишком короткая, чтобы нормальный человек сам мог просунуть в нее свою голову.
— Н-да, пожалуй. Короткая петля делает версию о самоубийстве вообще нереальной.
— А как вы думаете, Константин Дмитрич, — спрашивает Рита, — кто он, этот человек?
Меркулов отвечает не сразу, на мгновение задумывается:
— Внешность, знаете, у него типичная, явный русак. А вот одежда не согласуется. Понимаете, о чем я говорю? Одежда и прежде всего, пардон за подробности, трусы и майка — показатель уровня жизни и принадлежности к определенному классу.