Познакомившись уже немного с детьми, я, сознаюсь, поглядела на эту дверь с чувством почтительной признательности. Мы повернули за угол и очутились в высоком коридоре старинной части дома. С одной стороны окна, глубоко вдавшиеся в стену, глядели в сад: в каждом углублении стояли горшки с цветами. С другой стороны старая стена была весело убрана светлыми ситцевыми драпировками. Двери с бронзовыми ручками окрашены были молочно белою краской. Узорные циновки под нашими ногами я тотчас же признала за произведения Южной Америки. Потолок расписан был светло голубою краской с каймой цветов. Нигде не заметила я ни полоски темного цвета.
В конце коридора стояла, наклонившись над цветами в окне, одинокая фигурка в чистом белом платье. Это и была слепая девушка, мрачную жизнь которой я пришла развеять. В разбросанных Соут Доунских селениях жители присоединяли к ее имени выражение сострадания и называли ее «бедная мисс Финч». Но я, думая о ней, называю ее себе лишь по имени ее – Луциллой. Она для меня Луцилла, когда я вспоминаю о ней. Позвольте мне и здесь называть ее Луциллой.
Когда я впервые увидела ее, она обрывала засохшие листья на своих цветах. Тонкий слух ее уловил чужие шаги задолго до того, как я подошла к ней. Она подняла голову и быстро пошла нам навстречу, с легким румянцем на лице, мгновенно вспыхивавшим и исчезавшим. Когда то я была в Дрезденской галерее; и когда Луцилла подошла ко мне, я невольно вспомнила перл этого великолепного собрания, несравненную богоматерь Рафаэля, Мадонну di San Sisto. Чистый, широкий лоб, характерная полнота между бровями и ресницами, мягкое очертание нижней части лица, нежные губы, цвет кожи и волос – все с поразительною точностью напоминало прелестный тип дрезденской картины. Роковую точку, на которой сходство кончалось, составляли глаза. Чудные глаза рафаэлевой богоматери отсутствовали в живом ее подобии, стоявшем предо мною теперь. Не было ничего отталкивающего в моей слепой Луцилле. Ее несчастные тусклые глаза глядели как то отрешенно, неподвижно, вот и все. Над ними, под ними, вокруг них, до самого края век, была красота, движение, жизнь, в них была смерть. Более прелестного существа, если исключить его несчастье, я никогда не видела. В ней не было других недостатков. Стройный стан, природная грациозность движений, голос чистый, веселый, располагающий к себе, улыбка, придававшая особую прелесть ее прекрасному рту, – все это уже пленило меня, прежде чем она подошла настолько, что я могла взять ее за руку.
– О, друг мой, – сказала я со свойственною мне пылкостью, – я так рада вас видеть!
Едва эти слова вырвались у меня, как я уже готова была язык себе отрезать за то, что так грубо напомнила о ее слепоте.
К моему утешению, эти слова не подействовали на нее так, как я ожидала.
– Позволите ли вы мне увидеть вас по своему? – спросила она кротко, поднимая свою хорошенькую белую ручку. – Позволите ли вы мне прикоснуться к вашему лицу?
Я тотчас же села у окна. Нежные розовые кончики ее пальцев как будто покрыли все лицо мое в одно мгновенье. Три раза провела она рукой мне по лицу с видом глубочайшего внимания.
– Поговорите со мной еще, – сказала она, держа надо мною руку как бы в недоумении.
Я произнесла несколько слов. Она остановила меня поцелуем.
– Довольно! – воскликнула она радостно. – Голос ваш говорит ушам моим то же, что лицо ваше говорит моим пальцам. Я знаю, что полюблю вас. Войдите и посмотрите на комнаты, в которых мы будем жить с вами вместе.
Я встала. Она обняла меня, но вдруг отдернула руку и замахала пальцами словно от боли.
– Что такое, вы взволновались? – спросила я.
– Нет, нет. Какого цвета платье на вас?
– Темно лилового.
– Так я и знала. Пожалуйста, не носите темных цветов. Я терпеть не могу ничего темного. Милая мадам Пратолунго, одевайтесь для меня всегда в светлые платья.