- По какому делу?
- Это секрет! Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне... Что-то случилось!
- Ты не пережимай, - предупредил я Могилу. - У мамы голос дрожит?
- Дрожит.
- Очень дрожит?
- Пока что не очень. Но задрожит в полную силу! Можешь не сомневаться. Уж я-то...
- Ни в коем случае!
Мне было жалко маму и папу. Особенно маму... Папы в таких случаях бывают как-то спокойнее. Я давно это заметил. А мама... Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!
Меня хватило на час.
- Что она сказала? - спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.
- "Мы сходим с ума"! - радостно сообщил Женька. Он был в восторге.
- Она сказала: "Мы сходим..."? Именно - мы? Ты это точно запомнил?
- Умереть мне на этом месте! Но надо их еще немного помучить, - сказал Женька, - Пусть позвонят в милицию, в морг...
- Ни за что!
Я помчался домой!..
Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно.
И на цыпочках вошел в коридор.
Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза... Они страдали вместе, вдвоем. Это было прекрасно!
Вдруг они вскочили... Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.
Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.
От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днем был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.
4. Двадцать девятое февраля
Говорят, что любовь облагораживает человека. С того дня, как я полюбил, мне все время приходилось кому-нибудь врать. Я делал это не нарочно. Просто мне задавали вопросы, на которые я не мог ответить честно.
- Почему ты столько времени уделяешь прическе?
И рубашки стал менять чуть ли не каждый день?
- У нас в школе работает санитарная комиссия.
- О чем ты все время думаешь? У тебя отсутствующие глаза. Из-за чего ты вздыхаешь?
- Из-за отметок... У меня появились двойки.
- Их же не было! Откуда они?
- Вот об этом как раз я и думаю.
Но на самом деле я думал о Лиле Тарасовой.
Она пришла к нам из другой школы. Помню, на большой перемене подбежал ко мне Владик Бабкин и таким безразличным-безразличным голосом говорит:
- Да, кстати... Ты новенькую видел?
- Какую новенькую?
- Тут одна... ученица. Рядом с тобой есть свободное место. Если она захочет на него сесть, ты скажи, что оно уже занято. Ладно? И пошли ее ко мне. Я тоже один сижу...
Ладно?
- А зачем это?
- Я не могу объяснить... Но поверь - это важно!
Минут через пять новенькая подошла ко мне и сказала:
- Здесь свободное место?
Я посмотрел на нее - и на миг потерял сознание. По крайней мере я совершенно забыл о Владике и о его просьбе.
- Можно, я сяду? - спросила она.
- Можно, - прошептал я. И на том же уроке схватил первую двойку. Я схватил ее потому, что очень хотел получить пятерку. Получить на глазах у Лили Тарасовой!
С тех пор я все время хотел, чтобы у нее на глазах со мной произошло что-нибудь необычайное или просто хорошее. Одним словом, хотел, как говорится, предстать перед ней в выгодном свете.
Но наконец я понял, что в таком свете я могу предстать перед ней только на катке. Потому что я хорошо катался!
И я пригласил ее на каток.
Я где-то читал, что выдающийся человек всегда имеет "свое лицо".
Лиля ни в чем не была похожа на остальных! Портфель у нее был мягкий, вишневого цвета, с двумя золотыми замочками.
Тетради и книжки были обернуты в красивую розовую бумагу с разводами, и не было на них ни одной кляксы и вообще ни одного пятнышка. Самописка была, как говорится, миниатюрная, карандаш с оранжевым ластиком на конце, блокнотик изящный, с календарем на обложке. А "уж о глазах я и не говорю!..