- Мисс Браун просила передать вам, что ушла домой. Я дал ей немного выпить, и это, похоже, пошло ей на пользу, но она все же решила уйти. И просила меня извиниться за нее.
- Но она совершенно здорова, - возразил полковник. Он казался задетым.
- С ней все в порядке? - спросила миссис Орвин.
- Ей, - вмешался второй мужчина, - следовало налить втрое больше. Или отдать целую бутылку.
Его тон и выражение лица ясно говорили, что он не видит никакого смысла в разговорах с прислугой - имелся в виду я. Он был намного моложе Брауна, но уже заметно походил на миссис Орвин, особенно глазами, чтобы заподозрить их в родстве.
Последние сомнения рассеялись, когда она скомандовала ему:
- Спокойнее, Юджин!
Потом повернулась к полковнику:
- Может быть, вам стоит сходить и справиться о ней?
Он отрицательно затряс головой и ответил ей слишком мужественной улыбкой.
- В этом нет необходимости, Мими. Поверь мне.
- С ней все в порядке, - заверил я и отошел в сторону с мыслью о том, что в мире есть много слов, которые нуждаются в уточнении. Называть эту дородную собственницу с узкими глазами, мехами и жемчугом Мими было по меньшей мере оригинальным.
Я слонялся среди гостей, олицетворяя собой саму обходительность. Отдавая себе отчет в том, что у меня нет счетчика Гейгера, который высвечивает сигнал при контакте с убийцей, я полностью полагался на свою интуицию. Если бы мне удалось найти убийцу Дорис Хаттен, отчет об этом занял бы свое место в моем блокноте.
Синтия Браун не произнесла имени Хаттен, только Дорис, но в контексте, который был достаточен. В тот момент, когда произошло убийство - а случилось это что-то около пяти месяцев назад, в начале октября - газеты, как обычно, подняли вокруг него большой шум. Дорис Хаттен задушили ее же шарфом из белого шелка, на котором была напечатана Декларация Независимости. Местом убийства стала уютная квартира на пятом этаже дома на Западной стороне Семидесятых улиц, и шарф, которым убийца стянул ей шею, был завязан сзади.
На милю вокруг не нашлось никого, кто мог бы вызвать подозрение у полицейских, и сержант Пэрли Стеббинс из отдела по расследованию убийств признался мне, что его ведомство вряд ли когда-нибудь раскопает, кто платил за эту квартиру.
Я продолжал слоняться по оранжерее, дав волю своей подозрительности. Некоторые из моих подозрений оказались слишком нелепыми, но это выяснилось только после того, как мне удавалось переброситься несколькими словами с человеком, который их возбудил, и присмотреться к нему. Это заняло много времени, но у меня не нашлось помощника в моей давней и постоянной борьбе за прибавку к жалованью, тем более что речь шла не о мужчинах, а о женщинах, от которых Вулф всеми способами старался избавиться. В конце концов все упиралось именно в это. Я не сомневался, что, если Синтия была со мной вполне искренней, мы скоро узнаем все подробности дела, но меня все еще смущал проклятый холодок в спине, а кроме того, я был упрям.
Как я сказал, все это потребовало времени, а между тем наступило и миновало пять часов, и толпа поредела. По мере приближения к половине шестого оставшиеся все больше утверждались в мысли, что время вышло, и потихоньку потянулись в направлении лестницы.
Я находился в переходном отделении, когда это произошло, и вдруг обнаружил, что остался в нем один, если не считать какого-то субъекта, занятого изучением клумбы с довианами у северного стеллажа. Он меня не интересовал, я уже составил о нем мнение и вычеркнул из списка подозреваемых как человека, не подходящего к роли убийцы; но когда я случайно бросил взгляд в его сторону, он вдруг резко наклонился к горшочку с цветами и взял его в руки. Спина у меня напряглась.