Та, что на лбу, придает лицу Егора Ильича некоторую трагичность, у губ – выражение начальственности, властности, а складка на подбородке – упрямство. Нос у него, пожалуй, курносый, губы – добродушно-полные, глаза – веселы и хитроваты.
– Кхе-кхе! – грозно кашляет Егор Ильич. – Это тебе, матушка, не тюрли-мурли!
Звонко поцокивая подковами сапог, он выходит из спальни, стройно неся маленькое, крепкое еще тело, шагает чуть ли не строевым шагом к кухне. У дверей он останавливается, двумя движениями рук размахивает и без того торчащие усы, одергивает китель и… Он не сразу входит в кухню, а несколько мгновений стоит перед дверью, собираясь с духом и наливаясь строгостью.
И китель, и хромовые сапоги, и торчащие усы, и строгость во взгляде ему нужны для того, чтобы победить в изнурительной и беспощадной войне с Зинаидой Ивановной; войне этой – три месяца и два дня. Это не первая война, которую пережил на своем веку Егор Ильич, но это не самая легкая война. Если говорить откровенно, то и утренняя ходьба на месте – тоже один из этапов этой борьбы. Это, собственно, начало того, за чем идет и китель, и хромовые сапоги, и строгая улыбка сквозь чапаевские усы.
Сурово сдвинув брови, Егор Ильич открывает дверь в кухню, торжественным шагом проходит к столу и, не дав жене опомниться, приказывает:
– Кофе, хлеб и масло!
Он краешком глаза следит за выражением ее лица и удовлетворенно улыбается: ошеломленная, она молчит. «Вот что значит внезапность нападения! – думает Егор Ильич, садясь на место. – Еще один рывок – и наше дело побеждает!»
– После завтрака пишу письма, потом иду на стройку! – властно продолжает он. – Расстановка сил окончательная, обсуждению не подлежит!
Теперь, когда плацдарм занят, основные силы подтянуты и победа явно клонится на его сторону, Егор Ильич позволяет себе с легкой улыбкой сказать:
– Вот так-то, матушка!
А матушка уже приходит в себя – наливает ему кофе, намазывает хлеб маслом и придвигает к нему; выражение лица у нее непонятное – то ли смирилась, то ли готовится к чему-то, – но лицо у нее спокойное. Зинаида Ивановна худощава, большеглаза, она до старости сохранила столько волос, что на улицах девушки останавливаются, а Зинаида Ивановна ходит с закинутой назад головой – так тяжел пук волос, собранных на затылке. Сохранила Зинаида Ивановна до старости и цвет глаз – они у нее коричневые, с ореховым оттенком.
Зинаида Ивановна искоса посматривает на Егора Ильича и все примечает: китель, распахнутые усы, выражение важности на лице.
– Вырядился? – наконец тихо спрашивает она.
Отвечать Зинаиде Ивановне нельзя. Стоит ему что-нибудь сказать на ее слова, как все пропало – китель и сапоги придется снять, вместо важности на лице останется этакая подобострастная улыбочка, с которой не то что на стройку, по домашней надобности соваться нельзя. Если он скажет хоть слово в ответ, Зинаида Ивановна скажет второе слово, он третье, и начнется… Потому Егор Ильич молчит.
– Язык съел с бутербродом?
«Наверное, съел».
– Ты нанялся молчать?
«Пусть нанялся!» – думает он.
– Ты долго будешь молчать?
«Хоть год! – решает он. – А на стройку все равно пойду!»
– Ну и молчи!
«Вот это и есть победа!» – с ликованием думает Егор Ильич, но продолжает молчать. Он позволяет себе только одно слово, да и то в тот момент, когда кофе выпит и он может встать из-за стола.
– Благодарю! – говорит он и гордо выходит из кухни.
Садясь за стол писать письма, Егор Ильич не подозревает, что в кухне начинаются веселые дела. Когда он уходит, Зинаида Ивановна падает грудью на стол и беззвучно хохочет – тяжелый пук волос дрожит на голове, плечи вздрагивают. Она становится очень молодой от этого безудержного хохота.