Даже весело.
— Вот, Ванька!.. А ведь говорили ему! Говорили! Нет, уперся, дубина!.. Спасибо, Лев Казимирыч!
— Не за что.
— Выпьете, Лев Казимирыч? Махонькую…
— Нет, спасибо. Нельзя.
— Махонькую!
— Нельзя. Спасибо.
— Лев Казимирыч! — полез к старичку с дальнего конца стола мужичок с золотыми зубами. — А вот скажите мне на милость: если намешать алой с тройным одеколоном…
— Да не лезь ты со своим тройным одеколоном! Если уж хочешь знать, то я тебе скажу: «Красный мак» лучше. Лев Казимирыч, у меня к вам другой вопрос: вот, допустим, у вас засорился жиклер…
— Так, — сказал Лев Казимирыч, склонив набочок головку. — Засорился. Прекратилась подача топлива в цилиндры. Ну?
— А мотор работает!
— Мотор не работает.
— Работает!
— Значит, жиклер не засорился.
— Нет, засорился: идет натуральная стрельба.
— Значит, засорился, но не совсем. Логика.
— Споем, Лев Казимирыч?!
В дальнем конце стола, где мужичок с золотыми зубами, услышали «споем» и запели:
А сброшу кольца, сброшу серьги.
В шумный город жить пойду… —
запела здоровенная курносая девица и скосила… опасный, как ей, должно быть, теперь казалось, глаз на молодого соседа.
Там назову себя цыганкой,
Себя цыганкой назову.
Раз я сидела и мечтала
Да у открытого окна;
А чернобровая, в лохмотьях,
Ко мне цыганка подошла…
Опасный глаз не встревожил молодого соседа. Он о чем-то задумался… Потом потянулся к мужику, у которого жиклер засорился, а мотор работает.
— А дело в том, — сказал он, — что это не жиклер засорился! Понял?!
— А что же?
— Поршни подработались. Кольца. Ты давно их смотрел?
— Я их никогда не смотрел.
— Смени кольца!
А горят свечи восковые;
Гроб черным бархатом обшит.
А в том гробу лежит девчонка —
Да и она крепко, крепко спит.
Прислушались было к песне, но… петь вместе не умели, а чего же так сидеть слушать? — не на концерт же пришли.
А на коленях перед гробом
Стоит изменник молодой…
— Зина! А Зин! — едва остановили крупную девушку. — Давай каку-нибудь, каку все знают. Давай, голубушка, а то уж ты шибко страшно как-то — гроб…
— Эх-х!.. — Сосед Льва Казимирыча, рослый мужик, серьезный и мрачноватый, положил на стол ладонь-лопату; Лев Казимирыч вздрогнул. — Лев Казимирыч, давай что-нибудь революционное! А?
— Спойте хорошую русскую песню, — посоветовал Лев Казимирыч. — «Рябинушку», что ли.
И запели «Рябинушку». И славно вышло… Песня даже вышагнула из дома и не испортила задумчивый, хороший вечер — поплыла в улицу, достигла людского слуха, ее не обругали, песню.
— У Ваньки, что ли?..
— Ну. Провожают. Поют.
— Поют. Хорошо поют.
— На курорт, что ли, едет?
— На курорт. Деньги девать некуда дураку.
— Ваня, он и есть Ваня: медом не корми, дай вылупиться. Нюрка-то едет же?
— Берет. Хочет и детей взять.
— О-о!.. Знай наших!
— Ты поросят-то не ходила глядеть к Ивлевым?
— Нет. Я нонче не буду брать… Одну покормлю до ноября — и хватит. Ну их к черту.
— Почем же, интересно, Ивлевы-то отдают?
— Да почем?.. Двадцать пять, известно. Месячные?
— Месячные.
— Двадцать пять.
— Сходить завтра поглядеть… Я бы боровка взяла одного. Покормила бы уж, черт его бей. Тоскливо без мяса-то, тоскливо.
— Знамо, тоскливо.
— Тоскливо.
Утром Ивана с Нюрой провожали до автобуса. На тракт.
Шли серединой улицы: Иван с Нюрой — в центре, по бокам — тетки, дяди. Иван при шляпе, в шуршащем плаще, торжественный и помятый после вчерашних проводов. Нюрка в цветастой шали, в черной юбке, в атласной бордовой кофте — нарядная, как в праздник.
Шел также молодой племянник Ивана с гитарой и громко играл что-то нездешнее, с маху вколачивая по струнам.