Это было так непривычно, люди, что из месяца в месяц, из года в год ходили мимо его клетки, частью удивлялись размерам животного, частью пугались их, некоторые двуногие ёрничали и дразнились. При виде последних, медведь с негодованием опускал нижнюю губу, и столь безобидный из-за двойного забора жест, заставлял шутников отскочить подальше, да с грязной руганью идти прочь.
А этот странный человек. Медведь чуть отстранился, чтобы внимательнее присмотреться, а не ошибся ли он, точно ли это человек? Да нет, лапы гладкие, немного очень светлой шерсти на самой макушке, а, в общем, совсем непохож. Но отчего же так уютно и тепло находится с ним рядом
Действительно, сперва от медведя меня отделяло малое, в неширокий шаг расстояние между прутьями. Первый ряд забора я преодолел, сам того не понимая, как. Внезапное стремление утешить, утолить хотя отчасти медвежью тоску, окрылило меня, и теперь я стоял боком, наглаживая обширный кудрявый лоб, да приговаривая всевозможные ласковые слова. Пожелай медведь расправиться со мной, это было бы сделано в одно мгновение, но полно, рассуждал ли я о том?
Постепенно вокруг стали собираться зеваки. Одни рассуждали об моём безрассудном характере, другие предполагали мою причастность к зоосаду, а я, глядя в самые глаза медведю, шептал на ухо так, чтобы слышал лишь он один:
Мишенька, милый, я не могу вызволить тебя, но, если можно, давай, я принесу тебе пирожков. Хочешь?
Хотел ли он того?! Мы стояли прижавшись друг к другу, насколько это было возможно, прутья давно ослабили свою железную хватку под напором нашего общего страстного желания, запечатлеть, впитать тепло друг друга перед неизбежным расставанием.
Едва я излил всё сострадание, на которое был способен, как медведь, будто мальчик, уткнулся мне в волосы носом, выдохнул и заплакал.
Я помню горький вкус слёз медведя, и то безудержное, бездонное чувство опустошения, бессилия, с которым покидал его, принуждённый спешить к отходящему уже пассажирскому вагону. Оставляя сильного взрослого зверя в совершенном одиночестве, в заточении, без единой родной души рядом, я ощущал себя наиподлейшим изо всех живых существ.
Поезд торопился, подгоняя сам себя, гудел натужно, загодя возвещая о появлении, отгоняя прочь от рельс и птиц, и зверей. Но уйти с дороги успевали не все. Вязнут любые звуки в потном, душном кулаке пасмурного дня. Отчётливо слышно одного лишь дятла, что шумит, с усилием раздирая дратву, которой притачали кору к стволу.
Жалко, пучками мокрых куриных перьев глядится вмёрзшая в лёд прошлогодняя трава. Так и все мы, со стороны или в зеркале, неказисты и убоги. Вызывая жалость в других, спешим отвести взгляд. Но тот, кто сказал, что сочувствие это плохо, неправ. Наверное, его не жалели ни разу. Никто и никогда.
Пень
Он лежал на боку и уже едва дышал. Откинув назад коротко бритый затылок, и свесив на сторону сухие руки со сжатыми коричневыми от напряжения кулачками листьев. Его ноги, увязшие в земле выше колена, с задранными или сбившимися в складки зелёными чулками мха, давно оставили попытки пошевелиться, так что почва, не ощущая никакого сопротивления, подступала всё ближе и ближе, мешая вздохнуть так глубоко, как того желалось или хотя бы выпростать кисти, расправить сутулые от напряжения плечи.
Щекоча время усиками стрелок, шли часы, осторожно переступая, продвигались вперёд дни. Пень совсем было уже потерял интерес к тому, что происходило вокруг. Казалось, он готов рассыпаться на нервные неравные кусочки, чтобы однажды, недолго осветив сумерки подле, покорно смешаться с холмиком, что всё туже оборачивала земля вокруг его шеи тёплым, крупной вязки, шарфом.
Макушка пня постепенно темнела, словно покрываясь загаром, но не спешила накинуть чёрную вуаль трещин, коими обыкновенно гордятся одни лишь старые керамические чаши с круглыми, приятными губам краями. К концу весны пень уже не выглядел заброшенным или немощным. Казалось, он вот-вот поднатужится, да, приподнявшись на сильных руках, привстанет, и примется расти вверх.
Но не бывает таких чудес. Пень уже был когда-то, и молодым, и зелёным, и даже вполне себе привлекательным дубом. Срезавший его по ошибке лесник, долго сокрушался, и ещё дольше стыдился показываться на глаза в том участке леса, где безотрадной прорехой зиял пень. И вот однажды, когда, задумавшись, лесник свернул на смущавшую его совесть тропинку, то, вместо сгнившего пня, увидел окружавшую его молодую поросль, что, обгоняя друг друга, стремилась вверх, к солнцу. Крепкий, седой, с перламутровым налётом пень, не отпускал далеко от себя дубки, а те, прижавшись к нему спиной, понемногу росли, мужали, и, расступаясь чуть-чуть в стороны, теснились вокруг могучего корня, дабы не дать его больше в обиду никому.