— Ну хорошо, — улыбнулся Пераль. — Что ты делал в моей комнате? Только не говори, что дверь была отперта. Ты ведь в окно влез?
Мальчишка виновато кивнул.
— Я ждал вас, — прошептал он.
— Меня? Зачем?
— Мессере! — неожиданно громко сказал Антонин. — Отдайте мне то, что вы отняли у моего отца!
Пераль нахмурился.
— А кто твой отец?
— Он хозяин этого двора, — отвечал Антонин. — Отдайте мне это, добрый мессере!
— А ты знаешь, что это такое? — спросил Пераль, подходя ближе.
Антонин с жаром закивал.
— Это надо вручить Господу Богу. Я помню, священник говорил, давно…
— Давно… — откликнулся Пераль, в раздумье поставил свечу на стол, так что угол вместе с Антонином вновь ушел в темноту. — А почему твой отец сам не пришел?
— Он занят по хозяйству, — донесся из темноты тонкий голосок. — Он очень занят, добрый мессере. Так много постояльцев…
Капля горячего воска обожгла Пераля, и, словно в ответ, что-то подступило к горлу, встало комком.
— Не так далеко отсюда, Антонин, — переборов себя, произнес он, — в большом холодном замке живет князь Теодохад. У него рогатый парик и нет сердца, зато есть бабочки, которых собирают для него такие люди, как я. Представь себе, Антонин, залы, бесконечные залы, где вместо гобеленов висят панели с приколотыми к ним мертвыми бабочками. Их так много, Антонин, что от них рябит в глазах. Но князю Теодохаду их мало, он хочет, чтобы все бабочки мира были его, он хочет набить свой замок доверху, он не хочет, чтобы люди вручали их Господу Богу. И когда-то давно, — комок превратился в ком, стал душить, Пераль еле выговаривал слова, — я отдал ему свою. Отдал, ибо не знал, что ее можно вручить еще кому-то.
Мальчик подвинулся к нему.
— Мессере, — прошептал он, — возьмите мою, только отдайте папину!
Пераль покачал головой.
— Ему нужны только ночницы, Антонин, — выговорил он. — Вручи свою… тому, о ком говорил тебе священник… давно.
В углу раздался всхлип, а потом мальчик стремительно и бесшумно, как кошка, шмыгнул в дверь.
— Я их выпущу, мессере! — раздался с лестницы его горячечный шепоток. — Я видел, как брат Одо это делал. Я это сделаю… мессере!
Монах вынырнул из темноты и торопливо зашагал через всю площадь к собору, на ходу звеня ключами. Уверенности в его повадке не чувствовалось, даже напротив, — он спотыкался, часто озирался, громко звенел связкой ключей, норовя совсем выронить ее из рук. Подойдя к вратам храма, он словно в удивленьи остановился: он привык к тому, что его ожидают люди, пришедшие послушать его проповедь. Но сейчас на площади перед собором не было ни души. Такого еще не случалось. Немного постояв, он поднялся по ступеням и принялся отмыкать тяжелые двери. Руки тряслись, ключи звенели, к этому звону прислушивались молчаливые дома по краям площади, и монаху казалось, что они переглядываются между собой в негодовании. Наконец двери отворились, и из проема пахнуло запахом старого ладана, сырым деревом. В храме никто не служил больше двух лет.
Он устремился по главному проходу к алтарю. Каждый его шаг сопровождался звучным треском: весь пол устилала яичная скорлупа. В алтаре он затеплил несколько толстых свечей, и темный холодный собор озарился трепетным светом. Встав на колени, принялся брат Одо жарко молиться. Он молил Пречистую Деву, чтобы хоть кто-нибудь явился сегодня. Брату Одо было страшно впустую нарушать папское повеление. Завтра он оставит этот город. Нигде он не задерживался дольше месяца, торопясь освидетельствовать каждый город этого княжества, самого себя уподобляя Божьей пчеле, коя не оставляет ни единого цветка на этом прекрасном лугу.