Потом, уже позднее, говорили, правда, что режиссёр отправился на съёмки за границу в тот момент, когда Толя особенно в нём нуждался. Более того, отдал обещанную Одноколенко главную роль другому. Актёр, только что перенёсший химиотерапию, окончательно слёг. Попросил дочь снять со стены фотографию Красножана. Бормотал: «Он выпил у меня всю кровь». Анатолий Одноколенко не дожил до сорока семи лет.
И вот теперь сам Красножан пластался на диване и умирал. Его костлявые руки обтягивала прозрачная кожа, усеянная синими жилками, точно такие жилки были на шее. Казалось, что это вовсе не человек, а рыба, расставившая плавники.
«Время не идёт вперёд, вдруг с кем-то мысленно, но как бы нехотя согласился Красножан. Время движется по кругу Оно и впрямь терпит бедствия, переживает катастрофы и потому может дробиться»
Красные пальцы двигались медленно, словно обжаленные морозом.
Проклятие! Это я, я терплю бедствие Обезболивающее совсем не помогает.
Пальцы нащупали край простыни, но на большее сил не хватило Красножан не смог приподняться. Облизал вялые губы и уставился на подоконник. Там желтели гладкие камешки, собранные на побережье острова Готланд.
«Пугает ли меня смерть? Эта женщина в синем платье, с пучком волос на затылке, как изображал её Маркес? По-моему, она не сидит рядом и не шьёт погребальных одежд. Её просто не существует. А существует какой-то акт, мучительный, в форме страданий»
Больной зажмурил оловянный глаз и прислушался.
«Виолончель? Откуда виолончель?.. Кто исполняет возвышенно-строгую сарабанду Баха?»
Я хотел, чтобы сарабанда прозвучала в «Сто лет одиночества». Но, увы, так и не снял лучший свой фильм. Не смог без Толи! Лишь он бы сыграл полковника Аурелиано Буэндиа как следует. А женский образ? Там такой женский образ! Я бы роль Ремедиос предложил Полине Моей Полине
«Как же это? Ах да! И везде ему виделась и чудилась Ремедиос: Ремедиос в сонном воздухе жаркого дня, Ремедиос в затаённом дыхании роз, Ремедиос в кружении мошек над водой, Ремедиос в запахе хлеба на рассвете, Ремедиос всюду и Ремедиос навсегда О, разве не поэзия это?»
Звучание сарабанды усиливалось.
«А сцена вознесения!.. На роль Урсулы, наверное, подошла бы Семинишина? Конечно, Семинишина!.. Ну да ладно, и И что же Урсула в той сцене?.. Дай бог памяти! Э-э, старуха «отдала простыни на милость светлого ветра и смотрела, как Ремедиос Прекрасная машет ей на прощание рукой среди сверкающих трепетных простынь» И вот в лёгком порыве света они «скрываются с ней навеки в поднебесье, куда не смогут долететь даже устремлённые ввысь птицы памяти» Вот что я должен был снять, но не снял и теперь уже не сниму никогда».
Красножан втянул голову в плечи и застыл. Он увидел Толю. Сразу узнал и ничуть не удивился, потому что это был мужчина лет тридцати шести, а вовсе не старик с ходящими желваками под натянувшейся кожей. Одноколенко был худым, быстрым, бегучим как в тот далёкий день, когда получил свою первую главную роль.
И даже голос у него был как в тот день.
Ты сказал «моя Полина»? Я не ослышался? Не помню, чтоб ты её любил. Она тебя любила, но ты Ты никогда
Разве я сказал так?
Именно так.
Толя, послушай
Нет, это ты послушай Она могла умереть, когда наглоталась снотворного. И не из-за Гаррика своего, а из-за тебя
Но что я должен был сделать? Оставить Ларку и жениться на Полине?
Одноколенко ворохнул кочергой поленья, и режиссёр, глядя на этого хлопочущего у камина, позолоченного пылающим огнём мужчину, ощутил озноб.
Всё-то ты оценивал на «неплохо» и «нормально», вспорхнулся Толя. Полина же всему давала оценку «прекрасно»
Да пойми, это князь Мышкин, только прикоснувшись к жизни других, оставлял неисследимую черту А я не Мышкин
О, как ты прав! Ты всегда победительно прав. Только, пожалуйста, не уверяй, что человек не создан для счастья и что существуют вещи поважнее Ну, вроде этой Твоей тоски по идеалу.
Но разве не идеал даёт человеку надежду и веру?
Толя молчал.
Больной въелся в него взглядом и сам себя спросил: «Сколько же сейчас Толе? Тридцать? Сорок?» И тут вывернулось: «У мёртвого лет не бывает, вы знаете А знаете, чего вы боитесь больше всего? Вы искренности нашей боитесь больше всего, хотя и презираете нас!»
Ты никогда никого не презирал, заторопился Одноколенко, будто читая мысли Красножана.