Фигура замерла в трех шагах, слепя мне глаза фонариком. За ее спиной в машине сидел еще один полицейский, держал у рта микрофон
радиотелефона и что-то говорил в него.
Как зовут?-- сказала мне баба-полицейский. Я назвался.
Где живешь?
Два квартала отсюда...
Адрес!
Я сказал свой адрес.
Что ты здесь делаешь?
Праздную...-- усмехнулся я.
Празднуешь что?-- требовательно, как ворона каркнула она.
Я пожал плечами и сделал неопределенный жест рукой, который она тут же оборвала окриком:
Не двигайся! Кругом!
Я повернулся.
Подними руки! Раздвинь ноги!
Я поднял руки и расставил ноги. Она осторожно подошла ко мне сзади и положила на землю фонарик так, чтобы он освещал всю мою невзрачную
фигуру. Затем одной рукой похлопала меня сначала подмышками, потом -- по карманам джинсов и, наконец, в промежности ног и ниже -- до щиколоток.
Рука у нее была ужасно жесткая, как палка, и вообще мне вдруг показалось унизительным, что молодая черная баба шлепает меня по яйцами всем
другим местам -- меня, писателя, который только что придумал роман века!
Ладно,-- сказала баба- полицейский.-- Можешь повернуться.
Я возмутился:
С чего вдруг ты меня проверяешь?
Мы ищем кой- кого,-- примирительно сказала она поднимая свой фонарик.-- Ты русский?
Нет, я еврей!-- сказал я с вызовом, не принимая ее примирительного тона.
Неважно. Все евреи из России, -- сказала она небрежно,-- Можешь идти. Спокойной ночи.
И ушла к своей вспыхивающей мигалкой машине, а я остался в темноте, гадая, как она смогла определить, что я из России. Неужели это русское
клеймо торчит даже в тембре моего голоса, как в ее голосе -- клеймо ее негритянской крови?
_2_
Домой идти было незачем, самоубийство я отложил, а в баре даже барменша-пуэрториканка относилась ко мне как к недоразвитому.
Я ожесточенно шагал по пустым марблхедским улицам -- прочь от набережной, от фейерверка, от праздника жизни. Мне там нет места. Мое место
на свалке макулатуры, среди мусорных урн и бездомных нищих. Но -- вашу мать!-- именно там, на обочине жизни, я напишу свою Главную книгу!
Подстриженные газоны. Флаги в честь Дня независимости.
Двухэтажные особняки. "Вольвы" и "Форды" на парковках. Уютные огни за шторами, запах барбекью с задних дворов, голоса теледикторов и смех
телешоу... Черт возьми, куда я иду? В моем доме на углу Rosen Street -- черные окна, пустой гараж и тихо, как в могиле. Я прошел мимо, отшвырнув
с мостовой во двор цветной Ханин мяч. Этот дом стоит мне двенадцать сотен в месяц, но он не принес мне счастья. "О, это настоящий дом любви!--
говорила хозяйка, когда мы с Лизой пришли смотреть его два года назад.-- Моя мать прожила здесь тридцать лет, это были лучшие годы ее семейного
счастья!"
F... your mother's love house [В гробу я видел дом любви твоей матери]! Именно здесь ко мне каждую ночь приходит огромная, как пантера,
черная кошка, прыгает на грудь и когтями рвет мое горло так, что кровь брызжет из вен.
Я свернул за угол, вышел на Atlantic Avenue и через пару минут вдруг оказался перед ярко освещенными окнами нашей синагоги. Я остановился.
Кто может быть в синагоге поздним вечером в День независимости?
Я пересек подстриженный газон и подошел к окну.