Солдат постарше сплюнул окурок в лужицу и прикурил о свечку другую сигарету, а свечу поставил подле себя на ящик с пулеметными лентами. Теперь та часть укрытия, где лежал молодой, снова погрузилась во тьму; неровное вздрагивающее пламя освещало ее лишь на какие-то миги яркими, но все более редкими вспышками.
– Да засни же ты, наконец, черт бы тебя побрал! – сказал тот, что постарше. – Слышишь, ты должен поспать!
– Так точно, должен, – ответил тот слабым голосом, но все же было ясно, что он еще более далек ото сна, чем прежде, когда не горела свеча.
– Погоди минутку, – сказал тот, что постарше, смягчившись. – Еще одну сигарету выкурю и погашу свечу. Пусть нас затопит в кромешной тьме.
Он курил и поглядывал в темную часть укрытия, где лежал его товарищ. Лужа все увеличивалась; он сплюнул в нее второй окурок и прикурил новую сигарету; по дыханию рядом он понял, что парнишке заснуть никак не удается.
Тогда он взял лопату и соорудил у входа в укрытие земляной вал, а чуть ближе к середке – еще один. Лужу, в которой мокли его сапоги, он тоже засыпал, кинув туда лопату земли. Никаких звуков, кроме приглушенного шума дождя, не доносилось в блиндаж. Земля, которую навалили на плащ-палатку, постепенно насыщалась влагой, и сверху капало все больше.
– Черт-те что, – пробурчал тот, что старше. – Уснул ты наконец?
– Нет.
Тот, что старше, кинул третий окурок на земляную насыпь и задул свечку. Затем натянул на себя одеяло, поудобнее разместил ноги и, тяжело вздохнув, улегся. Было совсем тихо, совсем темно, и тишину снова нарушали только те невнятные шорохи, что всегда раздаются, когда лежащий рядом человек никак не может уснуть.
– Вилли ранен, – сказал вдруг тот, что моложе, после нескольких минут молчания. Голос его был ничуть не сонный, даже бодрый.
– Ну да! – удивился тот, что постарше.
– Точно, ранен, – чуть ли не с торжеством подтвердил молодой. Он был явно рад, что может сообщить важную новость, которая еще не дошла до товарища. – Его ранило, когда он оправлялся.
– Скажи-ка! – снова удивился тот, что постарше, и снова выдохнул. – Ну и везет же некоторым, чертовски везет! Вчера вернулся с побывки, а сегодня уже ранен, да еще когда оправлялся! Красота! Здорово его стукнуло?
– Нет, – со смехом ответил молодой. – Но и не легко – перебита кость руки.
– Перебита кость руки! Только вчера вернулся из отпуска, пошел оправиться, и хлоп, перелом руки. Ох, и везет же некоторым! Ну, а как дело-то было?
– Пошли они, значит, вечером к роднику, – с увлечением принялся рассказывать парнишка. – Набрали воды в канистры и только стали спускаться вниз по склону, как Вилли обратился к фельдфебелю Шуберту: «Разрешите оправиться, господин фельдфебель». – «Придется потерпеть», – ответил фельдфебель. Но Вилли было уже невтерпеж, он отбежал на несколько шагов, спустил портки, а тут как бабахнет! Граната. Ребятам пришлось натягивать ему штаны. Левая рука у него была перебита осколком, правой он поддерживал левую; так с полуспущенными штанами и доковылял до санитара. Тут они принялись хохотать, все хохотали, даже сам фельдфебель Шуберт.
Последние слова он добавил смущенно, словно хотел извиниться за собственный смех, который был не в силах сдержать.
Но тот, что постарше, не смеялся.
– Света! – вдруг гаркнул он. – Давай сюда коробок. Хочу света!
Он чиркнул спичкой и продолжал раздраженно:
– Раз уж меня никак не ранит, то пусть будет хоть светло! Хоть светло! Они обязаны обеспечить нас свечами, если хотят воевать. Хочу света! Света хочу! – заорал он снова и снова закурил.
Молодой приподнялся, достал банку тушенки, зажал ее между коленями и принялся ковырять в ней ложкой.
Освещенные желтым пламенем свечи, они молча сидели рядом.