Юда Айзексон стоял на перроне полузаброшенного железнодорожного полустанка и глядел на заснеженные рельсы, уходившие в неведомую казахскую степь. Солдатская шинель не грела, сапоги задубели, о тулупе и валенках можно было только мечтать, и Юда с болью вспоминал оставшуюся в Каунасе шубу. Обычная для этих мест лёгкая метель перешла в настоящую пургу, и самое время было укрыться от неё в какой-нибудь тёплой избе. Станционная будка не отапливалась, в ней прочно поселился холод, но, по крайней мере, не было снега. Людей поблизости не было тоже. Какой-то паровоз прогудел ещё днём, и с тех пор Юда не слышал стука колёс. Надеяться было не на что. Как видно, из-за заносов движение остановилось, и кто знает, сколько придётся здесь просидеть. А у него ни еды, ни денег. В пути у Айзексона украли вещевой мешок. Состав на полминуты остановился в этом дремучем углу и двинулся дальше, сразу после того как Юда соскочил, погнавшись за вором. Но того нигде не было видно, вокруг белела зимняя степь, и оставалось только проводить тоскливым взглядом последний вагон. Юда подумал, что вор умело сбил его со следа, заставил выскочить на перрон, а сам остался в переполненном поезде. Ищи его теперь! Ладно, надо укрыться от ветра и снега, а потом решать, что делать.
Потоптавшись немного, Юда побрёл к будке. Пять месяцев прошло с тех пор, как эшелон из Вильнюса, забитый депортированными литовцами, поляками и евреями, привёз их в Инту. Вначале Юда изнемогал на лесоповале: донимал гнус, болели руки, страдало не привыкшее к тяжёлой физической работе тело. Он чувствовал, что из лагеря ему не вернуться, что он останется в этих северных лесах навсегда и больше не увидит родных. А впереди зима, цинга, и становилось ясно, что эту зиму ему не пережить. Но Юда сошёл бы с ума, если б кто-нибудь ему сказал, что он всё равно счастливее жены и детей, хотя бы потому, что жив, а Дину с сыновьями убили ещё раньше, чем его эшелон доехал до места назначения. В то, что литовцы станут расправляться с евреями почти без участия немцев, Юда никогда бы не поверил.
А вскоре по лагерю прошёл слух, что поляки договорились с русскими о создании польской армии, которая будет сражаться на советско-германском фронте, и что бывшие польские граждане, изъявившие желание служить в этой армии, могут рассчитывать на амнистию. Слух подтвердился. Поляков стали освобождать, и Юда, родившийся в Вильнюсе, который в те времена назывался Вильно, и получивший в своё время польский паспорт, задумался. Появился шанс выбраться из лагеря, но на войну Юда не стремился. Он понятия не имел о том, что происходит с евреями, и считал, что немецко-русские или польско-немецкие разборки его не касаются. Правда, ещё в Каунасе он слышал, что в оккупированной Польше евреям приходится несладко. Польские беженцы много чего рассказывали, но Юду это занимало не слишком. Еврейскими делами он начал интересоваться лишь тогда, когда Литва в одночасье сделалась советской. Вот когда он стал рвать на голове волосы и казнить себя за слепоту. За то, что, занимаясь своими делами, упустил момент, когда можно было уехать. Но хотя окопы пугали Юду, хуже лагеря быть ничего не могло. Он даже обрадовался, когда его вызвали к лагерному начальству, объявили амнистию и как бывшего польского подданного направили в армию, которую формировал генерал Владислав Андерс. Так он оказался в Бузулуке, там заболел. Из тифа выкарабкаться удалось, но армия переместилась в Среднюю Азию.
В станционной будке царил лютый холод. За ненадёжными стенами выла пурга, но, для того чтобы замёрзнуть, совсем не обязательно было находиться на улице. Юда боялся, что если ничего не изменится, то к утру он окоченеет. Временами становилось жарко, ему казалось, что он горит, и тут же начинались галлюцинации и озноб, как будто вернулся недавно перенесённый тиф. Во рту появилась сухость, мучила жажда, но не было воды. Юда понимал, что опять заболел. Перед ним появилась Дина рыжеволосая, красивая, рядом с очень похожей на неё сестрой Эстер. Такой он впервые увидел жену, когда двадцать лет тому назад заехал по каким-то делам в Ригу. Увидел и не мог оторваться. Тогда-то всё и закрутилось: сватовство, потом свадьба. Ну да, вот она, Дина, в свадебном платье, вот юная Эстер Но почему же они только вдвоём, где остальные? А Дина что-то говорит неслышно, но не приближается и, хотя он зовёт её во весь голос, не отвечает, только показывает рукой куда-то в сторону. А там что? Там сыновья, Макс и Арик, но почему они лежат на земле?! Что с ними случилось?! Дина!