Саша Кругосветов
Мужчина в доме. Ленинградская повесть
1
Светало. Оконца под самым потолком теплушки[1] светились тёмно-синим: в них уже можно было заметить пробегающие верхушки телеграфных столбов. Всё расплывалось, люди в вагоне казались враждебными и опасными.
Мать в пуховом платке, закутанная в длинное пальто с поднятым воротником из цигейки, лежала на узлах рядом с тётей Женей, соседкой по коммунальной квартире в Ленинграде, а мальчик приткнулся у изголовья матери в углу.
Мужской голос в темноте произнёс, обращаясь, видимо, к тёте Жене:
Почему вы упрямитесь? Ваша подруга больна. В больнице её вылечат: и её, и будущего ребёнка В эшелоне она просто умрёт. А что нам делать, если прямо сейчас начнутся роды?
Вовсе она не подруга, попутчица такая же, как вы. Она с мальчиком едет, ему уже десять, у него и спрашивайте, ответила тётя Женя.
Какая разница: с вами, с мальчиком надо же что-то делать, устало сказала женщина, сидящая неподалёку. Температура, ходит под себя, мы здесь все задохнёмся или тоже заболеем.
Мальчик вытащил из кармана варежку.
Нам обязательно нужно доехать, в Свердловске нас бабушка встретит, в отчаянии бормотал он, торопливо растирая тёплую лужу на полу. У мамы ещё и срок не вышел, а у бабули она братика родит. Отец поручил мне довезти маму, сказал, закончит эвакуацию завода и приедет к нам. А как он нас найдёт, если не доедем? Завод отца даёт снаряды фронту, и надо поскорее вывезти его на Урал. Чтобы снаряды делать! А потом отец пойдёт на фронт бить фрицев.
Он продолжал ещё что-то говорить, объясняя незнакомым дядям и тётям, как важно им с матерью добраться до Свердловска, но сам уже понимал: на ближайшей остановке их непременно высадят.
Возможно, мать услышала его слова, что-то сказала и улыбнулась.
Ты чего? спросил сын удивлённо.
Мать была не в себе, смотрела в синеву окошка и пыталась напевать глухим охрипшим голосом: «Порой ночной мы распрощались с тобой»
Какой-то кошмар, что это за пение? испуганно отозвался кто-то.
Сами вы кошмар, послушали бы свой голос, заступился мальчик за мать, но ему никто не ответил.
Он не спал всю ночь, но теперь, когда разговоры пассажиров стихли, взял в ладони горячую руку матери, закрыл глаза и сразу провалился в сон. Его слегка потряхивало и мягко ударяло спиной о дощатую стену вагона, но он этого уже не замечал.
* * *Мальчику снился отец высокий, крепкий, всегда гладко выбритый. Он был центром их блокадной жизни: рассказывал новости, доставал дрова, раздобыл где-то буржуйку[2] для кухни Свою пайку, полученную в рабочей столовой: кашу, макароны, котлеты из жмыха, хряпы или солёных кишок, приносил домой в солдатском котелке. Мама добавляла воды, получалось что-то среднее между первым и вторым зато хватало всем, чтобы заполнить желудки. Отдавал семье выданный на работе хлеб: четыреста, а с октября триста пятьдесят граммов в сутки.
Сын с мамой считались иждивенцами[3] у мамы уже заметный животик, с сентября она не работала и получали только по двести.
Двести граммов хлеба разве это норма для взрослого человека? Для подростка тоже очень мало.
Отец заботливый, уверенный, сильный приходил с работы, и всем становилось спокойнее.
В конце холодной осени сорок первого он сказал, что мальчику с матерью пора собираться, что продал немного водки и табака, купил им в дорогу хлеб и банку тушёнки.
Отец говорил твёрдо, но без нажима:
Вот смотри: проездные документы до Свердловска, карточки, деньги разберись в этом. Ты уже большой, а мама, сам знаешь, ей трудно приходится. Собери в узлы тёплые вещи, я провожу до машины, а дальше сами. Там вас бабуля ждёт с мамиными сёстрами. Довези маму в целости и сохранности, никому не давай в обиду. А я, как отправлю завод, вслед за вами. Но мы там встретимся ненадолго, мне сразу на фронт. Так что ты останешься единственным мужчиной в доме. На тебе все и мама, и две тётки, и будущий братик. А пока только мама с животиком. Всего-то! Понял? Не подведи меня! Я уверен, Максим, на тебя можно положиться.
У отца горячие глаза и тёплые руки.
Он никогда не целовал сына. И в этот раз тоже, лишь обнял и прижал к себе. От отца пахло домом и табаком.