Высокая и худая (не путать с дамой академической — те, как правило, слегка полноваты, что, впрочем, их не портит), как бы высохшая, с птичьим островатым носом и удивлённо поднятыми, выщипанными в ниточку бровями. Волосы выкрашены в неопределённо-каштановый (не яркий, упаси Бог) цвет и подвергнуты химической завивке. Впрочем, однообразие цвета волос определялось, наверное, не столько личными пристрастиями, сколько техническими возможностями — в парфюмерных магазинах в те времена изобилия не наблюдалось, и, кроме извечной хны, выбирать было особо нечего. Одета всегда скромно и изящно одновременно — все тон в тон, ничего лишнего, никаких брюк, никаких вам — фи, моветон, — мини. Элегантная юбка-годе, шарфик на шее, ну, может, лёгкий излишек неброской бижутерии в стиле фольк — было одно время в моде, так и прижилось. Да, и непременно крупный оригинальный серебряный перстень на сухом длинном пальце, старинный ли прабабушкин, сделанный ли народными умельцами в подпольной мастерской из мужской запонки, тут уж кому как везло. У Ларисы Викторовны, естественно, был старинный.
Работают подобные дамы, как ясно из определения, в разнообразных больших и малых редакционных коллективах, занимая должности разных уровней — от машинистки до выпускающего редактора. Причём чем меньше коллектив, тем, как правило, характернее внешность дамы. Лариса Викторовна работала в некоем географическом издательстве средней величины, должность имела не самую важную, но и не из последних, и, таким образом, ничем из ряда собратьев (сосестер) по цеху не выделялась. Ничем, кроме одного, хотя именно это одно и сыграет ведущую роль в нашем повествовании. Редакционные дамы в большинстве своём бездетны (почему — Бог весть, но факт), у Ларисы же Викторовны была дочка Ирочка, родила которую она поздно — в тридцать шесть — и для всех, включая себя самое, неожиданно. Эта неожиданность и сопутствующее ей удивление лёгким, почти незаметным для постороннего глаза флёром всегда присутствовали в отношении матери к дочке, не слишком мешая, впрочем, воспитательному процессу.
Процесс, о да, имел место быть. Ирочка с детства не мыслила себя иначе как под строгим материнским контролем, который ничуть не ослабевал даже тогда, когда та отбывала на службу. Две бабушки, живущие с ними, Ларисы Викторовны побаивались, все указания по поводу Ирочки выполняли беспрекословно, давая по вечерам подробнейший и детальнейший отчёт в каждом детском шаге и помысле. Ни в какой детский сад Ирочка не ходила, в школу-из школы (а она посещала, кроме обычной школы, музыкальную, как положено девочке из хорошей семьи, и ещё художественную впридачу) бабушки её провожали до восьмого класса, пока не была слёзно вымолена пятнадцатилетнею Ирочкой хоть эта небольшая вольность — самой переходить двор и два тихих арбатских переулка.
Не стоит думать, что Лариса Викторовна была жестока к Ирочке, ничуть, дочку она любила, другое дело, что сама любовь была для неё проявлением одной из форм обладания. Она была тираном, но тираном милостивым, кроме свободы — а зачем девочке свобода — Ира ни в чем отказа не знала, её и одевали, и учили, и к морю вывозили, благо средства позволяли. Для Ирочки же мать всегда была и образцом для подражания, и главным советчиком, чьи мнения не подвергались ни оспариванию, ни, в сущности, осмыслению.
Училась девочка хорошо, отличницей, правда, не была, но, закончив школу без троек, без больших проблем поступила в средней руки институт технического профиля. Этот технический институт был выбран Ларисой Викторовной по нескольким сущственным резонам: во-первых, поступить проще, во-вторых, от дома недалеко, а в-третьих (и именно так объясняла она выбор дочери коллегам в редакции) — «Девочка решила идти по стопам отца».