Реслав, коренастый и широкоплечий, как все северяне, никогда не видел ничего подобного. Заслышав шаги, Жуга обернулся.
— А, Реслав! — рыжие его волосы топорщились, словно пакля. — Долго спишь, скажу я тебе.
— И тебе доброе утро. Куда спешить-то? — Реслав, тем не менее, почувствовал себя слегка уязвленным. Вдобавок, собственная одежда после ночевки в сене показалась ему вдруг мятой и пыльной до безобразия. Стянув свитку через голову, он остался в одних портках и пододвинул к себе ведро.
— И то верно, — согласился Жуга и огляделся. — Какая крыша-то? Эта, что ли?
— А? — Реслав покосился на хату Довбуша. Кровля и впрямь была — хуже некуда; рядом, под навесом лежала на земле большая копна свежей соломы на перестилку. — Может, и она… Фс-сс-с!
Вода оказалась очень уж холодной. На миг у Реслава перехватило дух, но затем он вошел во вкус, вымылся с головой и лишь после этого напялил свитку, предварительно ее встряхнув. В воздухе облачком заклубилась пыль, бродившие по двору куры в панике бросились врассыпную.
Жуга, отставив больную ногу и задравши голову, рассматривал из-под ладони крышу хаты. На голой его груди, на волосяной веревочке висел крестик из прозрачного желтого камня, похожий на букву «т» с ушком на верхушке. Реслав опять же видел такое впервые, но камень признал сразу — электрон. Он подошел ближе и снова не удержался — покосился на шрам. Словно почувствовав, Жуга обернулся, перехватив его взгляд.
— Кто это тебя так? — неловко спросил Реслав. — Звери?
— Люди, — угрюмо буркнул тот и, подумав, добавил непонятно: — И земля.
— А-а… — протянул Реслав.
— Эй, работнички! — послышалось за воротами. Оба обернулись.
Довбуш на телеге, влекомой серой в яблоках лошадью, привез еще целый ворох соломы, остановился посреди двора, скомандовал: «Сгружайте, я сейчас!» — и направился в дом. «Ганка! Хэй, Ганка!» — послышалось затем. «Оу!» — отозвался звонкий девичий голосок. «Еды работникам дашь, нет?» — «Несу!»
Реслав сбросил под навес очередную охапку соломы, поднял руку утереть пот со лба, да так и замер. «Эй, ты че…» — начал было Жуга и тоже смолк.
Перед ними, с глиняной миской в руках стояла Ганна.
Стройная, загорелая, с лентой в волосах, в простой домотканой юбке и вышитой рубашке, она была необыкновенно, чудо как хороша! Черная коса, небрежно переброшенная через плечо, юная грудь, так и распирающая рубашку, алые губы, а глаза… Казалось, в ней было все очарование юности в тот момент, когда в девочке просыпается женщина, и чувствовалось — еще год-полтора, и не будет краше нее никого во всей округе. Реслав почувствовал, как бьется сердце, и подумал, что еще миг — и он утонет в этих больших, широко раскрытых, васильково-синих…
— Ну, что уставились? — рассмеялась она, поставила миску наземь, снова сбегала в дом и тотчас же вернулась с двумя ложками, краюхой хлеба и большим арбузом: «Ешьте, работяги!» — сверкнула напоследок белозубой улыбкой и исчезла совсем.
— Дочь его? — спросил Жуга, глядя ей вослед.
— Н-да… — вздохнул Реслав. — Хороша Маша, да не наша… Слыхал я про довбушеву дочку, но такой красоты увидеть не чаял!
— А что так? Что она?
— Да Балаж вроде как к ней посвататься хочет по осени. Слыхал я краем уха, что и он ей люб. Вот…
— Да… — Жуга кивнул, улыбнулся невесело о чем-то своем. — А хороша!
— Истинный бог, хороша! — согласился Реслав.
В миске оказалось густое крошево из овощей, яиц и лука, щедро сдобренное солью и сметаной и залитое холодным квасом. Приятели быстро очистили миску до дна, умяли хлеб и разрезали арбуз. Тот оказался красным и сладким. Реслав довольно крякнул — Довбуш оказался щедр на харчи. Жуга тем временем позвал хозяина.
— Закончили трапезничать? — осведомился тот.