Мы победили буквально через силу. До войны было уничтожено сорок три тысячи офицеров. Чтобы подготовить майора, насколько я знаю, нужно восемь лет. Все наши маршалы учились воевать на фронте. Сколько же надо было положить солдатских жизней, чтобы дать время генералам научиться воевать! Повторяю, мы вернулись, не зная всего этого, но уже чувствуя себя людьми, которые вправе рассчитывать на другую жизнь. На то, что будут уважать. И уже к самим себе возникло уважение. А между тем готовилось очередное истребление народа. И оно уже шло. Пленных из фашистских концлагерей гнали в лагеря сибирские. Атмосфера послевоенных лет была жуткая — атмосфера предательства, атмосфера страха. И тут мы, победители, почувствовали себя в своей стране побежденными той системой, которую защищали 1418 кровавых дней. Наверх всплыло дерьмо, которое либо сидело в тылу, либо в армейском тылу спасалось, которое готово было подличать, хватать, хапать. Самые бесталанные становились хозяевами жизни. То, что сделало фронтовое поколение, использовали люди без чести и совести, попросту мародеры. Потому я и пишу в романе, что поле боя всегда достается мародерам. Отсюда и его название.
И. Р. Сегодня много разговоров о том, кто мы: победители, побежденные, рабы, свободные люди? И вы в романе дали, на мой взгляд, очень яркую фигуру инвалида Дармодехина, который произносит потрясающий монолог о том, как мы сами свою же победу про… пустили по ветру! Жена Лесова говорит о русских фашистах: «Наши фашисты лучше немецких? Хуже! Для тех мы были скот бессловесный. Дикая страна под соломенными крышами… А эти своих будут уничтожать беспощадно». Как вы считаете, Григорий Яковлевич, фашистская угроза — это реальность или опять-таки наш непобедимый страх?
Г. Б. Не думаю, что просто страх. Угроза реальная хотя бы по двум причинам. Болезни в обществе всегда есть, но в здоровом организме они не развиваются, а поскольку организм разрушен и никак не придет в норму, то эта питательная среда способствует росту заболевания. Кроме того, в нашем больном обществе немало оказалось людей ущербных, с рабским сознанием, уверовавших в силу одного лишь кулака, склонные к тому, чтобы встать в ряды железной когорты.
И. Р. Но примет ли многоликая Россия фашизм? Не произойдет ли на этой почве ее распад?
Г. Б. Примет или не примет, что сейчас гадать. Некоторые вещи насильственно совершаются под прикрытием слов о демократии и свободе. Разумеется, этим не сплотить, и потому распад как раз первое, что может произойти. Выбраться из рабских пут, расстаться с самими собой прежними оказалось ох как нелегко! Да я это и по себе чувствую. До подлинной свободы добираться еще долго придется. Говоря о свободе, я имею в виду, конечно, не ту вседозволенность, которая проникла сегодня даже в литературу.
И. Р. И в литературу о любви тоже. О любви без любви, когда вещь, поименованная «художественным произведением», не что иное, как сексологическое или гинекологическое пособие.
Г. Б. И потом — существовало же нормальное понятие «непечатные слова». Сейчас и это дозволено. Пожалуйста! И немолодые писатели стараются не отстать. Сказать откровенно, стыдновато. Не эту распахнутость я имею в виду, говоря о свободе, а иной, свободный взгляд на мир, на себя в мире, с которым уже живут наши дети.
И. Р. Отцы и дети. В вашем романе такой счастливый случай, когда эта вечная тема лишена конфликта, здесь полное взаимопонимание поколений. И как высшее проявление гармонии в отношениях старших и младших — сцены августовского путча, когда вся семья тревожилась за каждого, когда все вместе переживали события у Белого дома.
Г. Б.