Дело не в пыли, надо что‑то делать со стенами. Может, попробовать навести внешний лоск, а для этого начать обдирать покупателей, как это делают многие торговцы рамами для картин, продавать лакированные, под бронзу, изделия по завышенным ценам? Джонатан поморщился. Ну уж нет, он не из таких.
Это было в среду. А в пятницу, корпя над неподатливым шурупом с ушком, который сидел, в дубовой раме лет, наверное, сто пятьдесят и не имел намерения уступать клещам, Джонатан вдруг бросил инструмент и оглянулся, куда бы ему сесть. Возле стены стоял деревянный ящик, на который он и опустился, но почти тотчас же поднялся и вымыл лицо, низко склонившись над раковиной. Минут через пять слабость прошла, а к обеду он и вовсе позабыл о ней. Такие минуты бывали каждые два‑три месяца, и Джонатан радовался, если упадок сил не заставал его на улице.
Во вторник, через шесть дней после отправки письма Алану, он получил ответное письмо из гостиницы «Нью‑Йоркер».
"Суббота, 25 марта
Дорогой Джон!
Поверь мне, я рад, что ты переговорил со своим врачом и что у тебя хорошие новости! О том, что у тебя серьезные проблемы, мне рассказал лысоватый, небольшого роста человек с усами и стеклянным глазом, лет, наверно, сорока с небольшим. Похоже, он был сильно этим огорчен, и тебе, пожалуй, не стоит на него чересчур сердиться, потому как он, скорее всего, слышал об этом от кого‑то еще.
Мне нравится этот город. Мне бы хотелось, чтобы и вы с Симоной составили мне компанию. Особенно если учесть, что я в командировке и за меня платят…"
Того, о ком говорил Алан, звали Пьер Готье. Он держал магазин художественных принадлежностей на улице Гранд. Готье не был приятелем Джонатана – так, знакомый. Он часто присылал кого‑нибудь к Джонатану с просьбой вставить картину в раму. Джонатан отчетливо помнил, что Готье был у них в доме на вечеринке в честь отъезда Алана, и тогда‑то, наверное, они с Аланом и поговорили. О том, что Готье имел какие‑то дурные намерения, затевая этот разговор, не могло быть и речи. Джонатана несколько удивляло лишь то, что Готье вообще знал о его болезни, хотя слухи на этот счет ходили, как понимал Джонатан. Надо бы поговорить с Готье и спросить, от кого он об этом услышал, подумал Джонатан.
Утром Джонатан решил дождаться почты, как и накануне. Его подмывало тотчас отправиться к Готье, но он подумал, что тем самым проявит ненужное беспокойство и лучше сначала пойти в свой магазин и открыть его, как обычно.
Из‑за трех‑четырех утренних посетителей Джонатан не мог сделать перерыва до 10.25.
После их ухода он повесил на стеклянной двери табличку с нарисованными на ней часами, извещавшую о том, что магазин снова откроется в одиннадцать часов.
Когда Джонатан вошел к Готье, тот был занят с двумя покупательницами. Джонатан побродил среди полок с кистями, пока Готье не освободился.
– Мсье Готье, – обратился он к нему наконец. – Как идут дела? – и протянул руку.
Готье сжал протянутую руку двумя ладонями и улыбнулся.
– А у вас, мой друг?
– Неплохо, спасибо… Ecoutez. He хочу занимать у вас много времени, но все же хотел бы кое‑что спросить.
– Да‑да? В чем дело?
Джонатан поманил Готье, чтобы тот отошел подальше от двери, которая могла в любой момент открыться. В маленьком магазине негде было повернуться.
– Я узнал кое‑что от приятеля – его зовут Алан, помните? Англичанин. Он был на вечеринке несколько недель назад у меня дома.
– Ну да! Ваш друг, англичанин. Алён, – произнес Готье по‑французски.
Он вспомнил его и, казалось, внимательно слушал.
Джонатан старался не замечать искусственный глаз Готье и смотрел в другой.
– Кажется, это вы сказали Алану, что слышали, будто я очень болен, так что скорее всего долго не протяну.
На спокойном лице Готье появилось выражение озабоченности.