Звучат выстрелы. Какой-то крестьянин, сидевший на корточках перед корзиной с яйцами, поднимается, в руке у него пистолет. Чуть в стороне другой вынимает из-под охапки соломы ружья и начинает раздавать окружающим. Вооруженные люди бегут к мэрии, расталкивая прохожих. Чайный столик с грохотом падает на землю. Меня подхватывает и уносит толпа.
Люди плачут, кричат, впадают в безумие. Мятежники, напавшие на стражей порядка, смешиваются со спасающимися бегством горожанами и торговцами. Людской поток прижимает меня к решетке ограды, перестрелка усиливается. Я отбиваюсь. Возбужденная толпа напирает. Я спотыкаюсь о чье-то тело и падаю. На меня смотрят открытые глаза убитого полицейского. Я вскакиваю. Крестьянин, размахивающий ружьем, бьет меня локтем, и я снова падаю на труп. Из моей груди вырывается вопль ужаса.
Надо мной наклоняется незнакомый студент, протягивает руку.
Я тянусь к смуглому улыбающемуся юноше.
– Идемте, – говорит он.
Он кивком подзывает товарища. Тот бросает на меня высокомерно-презрительный взгляд, но хватает за другую руку. Они поддерживают меня, прокладывая дорогу в толпе.
На улицах идет настоящее сражение. Студенты бегут, увлекая меня за собой. Они как будто точно знают, где мятежники нападут на полицию, и обходят самые опасные места. В конце концов мы останавливаемся у ворот огромного особняка.
Один из них открывает дверь. В заброшенном саду из-под снега показались крокусы. Дом выстроен в европейском стиле – с полукружиями аркад и ромбовидными окнами.
– Мы у Цзина, – объявляет смуглолицый незнакомец. – Меня зовут Минь.
Он объясняет, что владелица дома – одна из тетушек Цзина – уехала в Нанкин. Племянник с радостью согласился быть сторожем.
Его низкий голос похож на голос давешнего запевалы.
– Ну, а ты кто такая?
Я представляюсь, спрашиваю, можно ли отсюда позвонить.
Цзин раздраженно отвечает:
– Восставшие наверняка перерезали провода.
Я в отчаянии, и Минь говорит, что попробует набрать номер.
На голых стенах гостиной остались следы от картин, красный лаковый пол исцарапан – мебель явно выносили в спешке. Сотни книг стоят на полках в шкафу, другие кучей валяются на полу. Низкие столики заставлены пепельницами с окурками, грязными тарелками и чашками, повсюду валяются смятые газеты. Похоже, прошлой ночью тут состоялось какое-то собрание.
Минь открывает дверь в спальню. У кровати, застеленной пурпурным в хризантемах покрывалом, на круглом столике стоит телефон. Он хватает трубку, но гудка нет.
– Когда все успокоится, я провожу тебя домой, – обещает он. – Здесь ты в безопасности. Проголодалась? Давай помоги мне на кухне.
Минь готовит лапшу, чистит овощи, режет мясо, а Цзин, сидя у окна на табурете, прислушивается к улице. Стрельба то затихает, то начинается снова. При каждом взрыве на его губах появляется насмешливая улыбка. Не знаю, что будет с моим городом. Думаю, эти якобы крестьяне – члены Единого фронта, выступающего против японцев. В газетах пишут, что эти бандиты грабят, поджигают и берут в заложники горожан, чтобы покупать за выкуп оружие у русских. Меня гложет тревога за родителей, за Лунную Жемчужину, едущую в коляске рикши по мятежным улицам, я вскакиваю, снова сажусь, хожу из угла в угол, перелистываю книги и, наконец, опускаюсь на табурет напротив Цзина.
Пытаюсь понять, что творится снаружи.
Только Минь кажется спокойным. Он даже насвистывает какой-то оперный мотивчик.
Из котелка доносится восхитительный аромат. Минь гордо ставит на стол огромную миску лапши с говядиной и кисло-сладкой капустой, вручает мне палочки.
Внезапно я вспоминаю – меня ждут дома, чтобы отпраздновать мое шестнадцатилетие.
22
В небе над Харбином стоит ослепительное солнце.