Над домами с серыми ставнями взметнулась на девятьсот восемьдесят четыре фута Эйфелева башня, построенная для Всемирной выставки 1 , состоявшейся пять лет назад.
Один знакомый француз хвастливо заявил Уоррену, что ее металлическая конструкция символизирует творческий гении, мощь и величие Франции.
Однако Уоррена в данный момент ничто так не занимало, как его собственные ощущения, в которых львиная доля принадлежала отчаянию и безнадежности.
Он отошел от окна и сел в кресло, чтобы просмотреть письма.
Почему их так много, пытался понять он, гадая, кто, кроме матери, стал бы утруждать себя письмами ему после того, как он покинул Англию.
Он развязал шнурок, отклеил аккуратную полоску бумаги, скреплявшую письма, и, увидев надписи на верхнем конверте, буквально оторопел.
Разве могли оставить хоть какие-то сомнения этот размашистый почерк, этот до боли знакомый бледно-голубой конверт, этот легкий, соблазнительный запах духов с экстрактом магнолии — растения, являвшегося знаковым для отправителя?
Он уставился на конверт, будто околдованный, не в силах открыть его.
«С какой стати, — вопрошал он себя, — именно Магнолия удосужилась написать ему сюда в Париж?»
Значит, она раздобыла адрес у его матери — единственной, кто знал, где он остановится по пути домой.
Да уж, коль есть на свете особа, от которой он не хотел бы сейчас получить весточку, так это Магнолия.
Нахмурив брови и плотно сжав губы, он вскрыл конверт.
Уоррен Вуд был весьма привлекательным молодым человеком» но за последний год типичный светский щеголь превратился в истинного мужчину — закаленного, волевого, если не сказать сурового, о чем свидетельствовала его внешность.
Вместе с Эдвардом Дунканом он столько всего пережил, что трудно было не усвоить: жизнь — это не одни лишь развлечения и удовольствия, из которых она состояла для него в прошлом.
Во время их странствий по Северной Африке Уоррен временами терял присутствие духа и готов был признать свое поражение от грозных стихий, невероятно грубой, неаппетитной пищи, а более всего — от верблюдов.
Если Уоррен и испытывал в жизни ненависть к чему-либо, то это, несомненно, были верблюды.
Ленивые, надоедливые, омерзительно пахнущие, противные твари, с которыми так тяжко управляться, поначалу вызывали у него недомогание во время езды на них.
После года непрестанных трудов и испытаний он научился умелому обращению с ними, но все равно для него, любящего лошадей и не представлявшего себе жизни без собак, верблюд навсегда останется страшилищем из ночных кошмаров.
Он даже пришел к мысли, что верблюды напоминают некоторых его приятелей и знакомых, и однажды сказал Эдварду:
— В будущем я постараюсь избегать этих людей!
Эдвард разразился гомерическим смехом.
В одно прекрасное утро они прощались перед высадкой в Марселе, и Эдвард сказал:
— Счастливо, Уоррен! У меня нет слов, чтобы выразить восхищение твоим обществом! До чего же здорово было путешествовать рядом с тобой!
Друг говорил так искренне, что Уоррен смутился: он испытывал угрызения совести, вспоминая, как укорял себя за то, что согласился на предложение Эдварда.
И теперь, обратив взгляд в прошлое, он осознал, что эти незабываемые месяцы обогатили его как личность, позволили расширить кругозор, подарили такой жизненный опыт, о котором он раньше не мог и мечтать.
Первым, что он обнаружил по возвращении, оказалось письмо от Магнолии.
А ведь именно Магнолия, которую он постарался забыть, и являлась причиной его отъезда в Африку.
Он основательно расположился в своем клубе 9 Сент-Джеймс Вуд над большим стаканом бренди, когда Эдвард подсел к нему.
— Привет, Уоррен! — сказал он. — Давно тебя не видел, был в деревне.
— Привет!
В голосе Уоррена проскользнуло нечто такое, что побудило Эдварда изучающе посмотреть на него.