На балахоне виднелись пятна от пролитого супа и прочей еды. Спутанные черные волосы, вьющиеся крупными кольцами, ниспадали на плечи.
— Моника? — ласково окликнул девушку Вайгель; ему пришлось трижды повторить имя, прежде чем она подняла голову.
Вплоть до этого момента я хранил в памяти ту прекрасную, сделанную крупным планом фотографию, которую мне дала Анджела Бэрроуз. Девушка из Космоса с развеянными по ветру волосами. Переброшенная через плечо непокорная прядь. Темные выразительные глаза.
Крупный дерзкий рот...
Спутанные черные волосы производили шоковое впечатление, но куда больший шок я испытал при взгляде на ее лицо. Оно было — как бы это выразиться? — лишенным всякой индивидуальности. Бегающие глаза пусты, ни на секунду ни на чем не задерживаются. Рот широко раскрыт. И я увидел, как из одного угла его вытекла на подбородок тоненькая струйка слюны. Девушка этого даже не заметила.
Вайгель заговорил с ней по-немецки по-прежнему мягко и сострадательно. Но девушка, не обращая внимания, продолжала баюкать куклу монотонным, неживым голосом. Вайгель помолчал какое-то время, затем перешел на английский:
— Как ты чувствуешь себя сегодня, Моника?
Он задавал множество подобных стандартных вопросов, даже сказал что-то о кукле, но не добился никакой реакции. Прекратив бесполезные попытки, он посмотрел на меня и кивком головы указал на дверь. Я понял его, и мы вместе вышли из комнаты. Сестра сразу же заперла дверь снаружи.
Когда мы вошли в кабинет к Эккерту, он предложил нам сесть и принялся хлопотать вокруг нас, словно мы его пациенты.
Первым заговорил Вайгель.
— Доктор Эккерт — один из лучших психиатров в нашей стране. Он руководит маленьким частным санаторием [5] , чтобы иметь возможность наблюдать за несколькими специальными случаями и лечить больных по своей методике.
— Он закурил сигарету с какой-то холодной решительностью.
— Доктор, я хотел бы, чтобы вы сообщили мистеру Холману свое мнение о состоянии мисс Брюль.
— Хорошо. — Лысая голова доктора энергично закивала, поблескивая под светом висевшей наверху лампочки, и я поймал себя на том, что ищу на стенах солнечных зайчиков. — Надеюсь, господин Холман, вы понимаете, что я не могу сделать окончательных выводов на столь ранней стадии заболевания?
Стекла его очков без оправы требовательно сверкнули, и мне пришлось согласно кивнуть головой.
— Во-первых, налицо полный упадок сил. Абсолютная, — он задумался, подыскивая подходящее слово, абсолютная регрессия. Полагаю, я правильно выразился по-английски? Она совершила, фигурально выражаясь, полнейшую регрессию, возвращение к младенческому состоянию, почти к зачаточному. Она совершенно не может себя обслуживать, понимаете? Разучилась есть, мыться, причесываться. Полагаю, это кататония [6] . — Он несколько раз энергично кивнул.
— Да, определенно кататония! Несомненно, вызванная большим эмоциональным шоком, сильной душевной травмой, и, учитывая ее ранние потрясения...
— Теперь голова его закивала очень медленно.
— Я сожалею, глубоко сожалею, но пока у меня нет особых надежд на ее выздоровление в будущем.
— Я не уверен, что правильно вас понял, доктор, сказал я. — Вы считаете ее безумной?
— Я не люблю это слово, — сухо ответил он.
— Но в общепринятом смысле данного термина, так, как он трактуется в словарях, да. Мисс Брюль безумна.
— И как вы считаете, она может выздороветь?
— Не исключено.
— Стекла очков предостерегающе блеснули.
— Но сколько для этого потребуется времени — это другой вопрос. Может быть, месяцы, может быть, годы, а может быть, выздоровление не наступит никогда. Понимаете? К сожалению, это все, что я могу сказать в данный момент, господин Холман.