Боюсь, мне пора идти. Надо, знаете ли, собираться, раз уж ссылка неизбежна! Митя бросил на бабушку полный отчужденности взгляд.
Ты меня расстраиваешь, мальчик мой, протянула княгиня. Словно и не с родной бабкой прощаешься!
Чего она ожидала что он будет разводить любезности, когда она его так подвела?
Клянусь, я вытребую тебя к себе на следующее лето! Ты и оглянуться не успеешь!
«Ne serait-ce pas charmant?»[2] как говаривает младший князь Волконский. Зимний сезон он проведет в этой Тмутаракани, чтоб не сказать хуже? Благодарю покорно!
Провинциальные барышни будут от тебя без ума! Станешь вывозить их кататься на Днепр говорят, виды невероятные
Лицо Мити оставалось холодным и невозмутимым: ему неинтересно, что за виды там, куда его ссылают без всякой вины.
Уж бабушка позаботится, чтоб вам хватило и на лодку, и на конфеты! Раздутый от ассигнаций толстый кожаный бумажник бабушка ловко сунула ему за обшлаг.
Его жизнь сломана, а она предлагает конфеток купить! Еще и не себе, а каким-то провинциальным дурам!
Довольно уж дуться! Сменишь обстановку попутешествуешь
От ярости стало горячо в груди: путешествовать это выехать в Ниццу или в Баден-Баден, или, на худой конец, в Крым, а не в грязную дыру!
Через годик вернешься
Он умрет там за год!
И отдадим тебя хоть во флот! Будешь морским офицером, раз уж тебе так идет форма!
Во флот! Она даже не собирается протежировать его в гвардию! А еще говорит, что Белозерские его семья! Надо уходить, сейчас же, немедленно, пока он не наговорил непоправимого, после чего от бабушки и малой протекции не дождешься!
П-прощайте, бабушка! выдавая стиснувшую горло злобу за волнение, прохрипел Митя. Я буду скучать!
А уж я-то как буду! Храни тебя Бог, мальчик мой! Аннушка, проводи!
И он пошел к дверям, оставляя за спиной разбитые надежды и эту подлую старуху!
Но все же глянул через плечо, надеясь увидеть на ее лице хоть тень страдания. Но бабушка уже пила чай, с легким интересом поглядывая через высокое окно на пеструю толпу внизу, на улице.
Да она вовсе о нем не думает! У нее ведь есть внуки и получше, настоящие кровные Белозерские, а от полукровки, чей отец едва получил дворянство, можно и деньгами откупиться. Пожаловать рублик, как дедушке-городовому на Рождество жаловали.
Он вернется и швырнет бумажник ей в лицо
И останется вовсе без ничего: и без покровительства, и без денег!
Дмитрий Аркадьевич Прошу.
Тихий голос заставил его очнуться. Оказалось, что он уже стоит под парадной лестницей бабушкиного особняка, а провожающая его горничная протягивает ему фуражку с гербом.
Митя решительно и зло нахлобучил фуражку, лишь на миг задержавшись у ростового зеркала. С мимолетным удовольствием оглядел синюю, со множеством блестящих пуговиц тужурку яхт-клуба поверх и впрямь отличного белого жилета и белоснежных же брюк. Даже плебейская коренастость (батюшка удружил наследием!) не столь бросалась в глаза. С этой формой для него была связана последняя надежда, слишком зыбкая, чтоб и впрямь ее питать. Но оставить Петербург, уехать в эту губернию!
Это не может случиться со мной! С кем угодно, только не со мной! Он зло сморщился, поправляя в шейном платке длинную, похожую на шило серебряную булавку с навершием в форме серпа, и выскочил на улицу.
Глава 2
Скандальное происшествие в Яхт-клубе
Шум улицы оглушал после чинной тишины бабушкиного дома. Выстроенный еще во времена Петра Даждьбожича, некогда тихий особняк словно накрыло разросшимся городом: теперь мимо окон катили коляски, деловито торопились чиновники, покрикивали уличные разносчики. Придирчивым взглядом Митя окинул поджидающие седоков пролетки. Если бы отец умел жить, могли бы иметь собственный выезд, как все достойные люди, а не позориться в наемном экипаже.
Не извольте беспокоиться, молодой барин, лошадка сытая, вмиг домчу! Кучер распахнул дверцу пролетки.
Митя вскочил на подножку и замер, пристально глядя на выезжающий из-за поворота черный фургон. Лошадь, вроде бы гладкая и ухоженная, копыта переставляла еле-еле, шкура ее непрерывно подрагивала, с боков падали хлопья пены. Широкие наглазники закрывали голову лошади почти целиком, кучера на козлах не было человек в длинном, до пят, кожаном плаще вел коняшку под уздцы. Четверка городовых, придерживая сабли, шагала по обеим сторонам фургона. Они старались держаться солидно, но заметно было, что подходить к фургону близко опасаются. И только вездесущие мальчишки бежали следом, и глаза их горели отчаянным, жадным ожиданием.