Толстая Татьяна
Татьяна Толстая
В первый раз Александра Эрнестовна прошла мимо меня раннимутром, вся залитая розовым московским солнцем. Чулки спущены,ноги - подворотней, черный костюмчик засален и протерт. Затошляпа!... Четыре времени года - бульденежи, ландыши, черешня,барбарис - свились на светлом соломенном блюде, пришпиленном костаткам волос вот такущей булавкой! Черешни немногооторвались и деревянно постукивают. Ей девяносто лет, подумалая. Но на шесть лет ошиблась. Солнечный воздух сбегает по лучус крыши прохладного старинного дома и снова бежит вверх,вверх, туда, куда редко смотрим - где повис чугунный балкон нанежилой высоте, где крутая крыша, какая-то нежная решеточка,воздвигнутая прямо в утреннем небе, тающая башенка, шпиль,голуби, ангелы, - нет, я плохо вижу. Блаженно улыбаясь, сзатуманенными от счастья глазами движется АлександраЭрнестовна по солнечной стороне, широким циркулем переставляясвои дореволюционные ноги. Сливки, булочка и морковка в сеткеоттягивают руку, трутся о черный, тяжелый подол. Ветер пешкомпришел с юга, веет морем и розами, обещает дорогу по легкимлестницам в райские голубые страны. Александра Эрнестовнаулыбается утру, улыбается мне. Черное одеяние, светлая шляпа,побрякивающая мертвыми фруктами, скрываются за углом. Потомона попадалась мне на раскаленном бульваре - размякшая,умиляющаяся потному, одинокому, застрявшему в пропеченномгороде ребенку - своих-то детей у нее никогда не было. Страшноебельишко свисает из-под черной замурзанной юбки. Чужой ребенокдоверчиво вывалил песочные сокровища на колени АлександреЭрнестовне. Не пачкай тете одежду. Ничего... Пусть. Явстречала ее и в спертом воздухе кинотеатра (снимите шляпу,бабуля! ничего же не видно!) Невпопад экранным страстямАлександра Эрнестовна шумно дышала, трещала мятым шоколаднымсеребром, склеивая вязкой сладкой глиной хрупкие аптечныечелюсти.
Наконец она закрутилась в потоке огнедышащих машин у Никитскихворот, заметалась, теряя направление, вцепилась в мою руку ивыплыла на спасительный берег, на всю жизнь потеряв уважениедипломатического негра, залегшего за зеленым стеклом низкогоблестящего автомобиля, и его хорошеньких кудрявых детишек. Негрвзревел, пахнул синим дымком и умчался в сторону консерватории,а Александра Эрнестовна, дрожащая, перепуганная, выпученная,повисла на мне и потащила меня в свое коммунальное убежище -безделушки, овальные рамки, сухие цветы, - оставляя за собойшлейф валидола. Две крошечные комнатки, лепной высокийпотолок; на отставших обоях улыбается, задумывается,капризничает упоительная красавица - милая Шура, АлександраЭрнестовна. Да, да, это я! И в шляпе, и без шляпы, и сраспущенными волосами. Ах, какая... А это ее второй муж, ну аэто третий - не очень удачный выбор. Ну что уж теперьговорить... Вот, может быть, если бы она тогда решилась убежатьк Ивану Николаевичу... Кто такой Иван Николаевич? Его здесьнет, он стиснут в альбоме, распялен в четырех картонныхпрорезях, прихлопнут дамой в турнюре, задавлен какими-тонедолговечными белыми собачками, подохшими еще до японскойвойны. Садитесь, садитесь, чем вас угостить?.. Приходите,конечно, ради бога, приходите! Александра Эрнестовна одна насвете, а так хочется поболтать! ...Осень. Дожди. АлександраЭрнестовна, вы меня узнаете? Это же я! Помните... ну, неважно,я к вам в гости. Гости - ах, какое счастье! Сюда, сюда, сейчася уберу... Так и живу одна. Всех пережила. Три мужа, знаете? ИИван Николаевич, он звал, но... Может быть, надо было решиться?Какая долгая жизнь. Вот это - я. Это - тоже я. А это - мойвторой муж.