Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, говорила бабка. Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять лет после того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и пропали. Голая стояла наша земля. Обегал её стороной всякий зверь боялся пустыни.
Отчего же стрясся тот мороз? спросил Филька.
От злобы людской, ответила бабка. Шёл через нашу деревню старый солдат, попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый, возьми и дай одну только чёрствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол и говорит: «Вот тебе! Жуй!» «Мне хлеб с полу поднять невозможно, говорит солдат. У меня вместо ноги деревяшка». «А ногу куда девал?» спрашивает мужик. «Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой баталии», отвечает солдат. «Ничего. Раз дюже голодный подымешь, засмеялся мужик. Тут тебе камердинеров нету». Солдат покряхтел, изловчился, поднял корку и видит это не хлеб, а одна зелёная плесень. Один яд! Тогда солдат вышел на двор, свистнул и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила деревню, крыши посрывала, а потом ударил лютый мороз. И мужик тот помер.
Отчего же он помер? хрипло спросил Филька.
От охлаждения сердца, ответила бабка, помолчала и добавила: Знать, и нынче завёлся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого и мороз.
Чего ж теперь делать, бабка? спросил Филька из-под тулупа. Неужто помирать?
Зачем помирать? Надеяться надо.
На что?
На то, что поправит дурной человек своё злодейство.
А как его исправить? спросил, всхлипывая, Филька.
А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый, учёный. Его спросить надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу кровь остановится.
Да ну его, Панкрата! сказал Филька и затих.
Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был синий, густой, страшный.
В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми венцами.
Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел под ногами, будто артель весёлых пильщиков пилила под корень берёзовую рощу за рекой. Казалось, воздух замёрз и между землёй и луной осталась одна пустота жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и её было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда.
Чёрные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их поблёскивали, как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог, а тяжело шёл, загребая снег валенками.
Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал и забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки, затаился. Панкрат отворил дверь, схватил Фильку за шиворот и втащил в избу.
Садись к печке, сказал он. Рассказывай, пока не замёрз.
Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненого коня и как из-за этого упал на деревню мороз.
Да-а, вздохнул Панкрат, плохо твоё дело! Выходит, что из-за тебя всем пропадать. Зачем коня обидел? За что? Бессмысленный ты гражданин!
Филька сопел, вытирал рукавом глаза.
Ты брось реветь! строго сказал Панкрат. Реветь вы все мастера. Чуть что нашкодил сейчас в рёв. Но только в этом я смысла не вижу. Мельница моя стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам придумать неизвестно.
Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? спросил Филька.
Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И перед раненой лошадью тоже. Будешь ты чистый человек, весёлый. Каждый тебя по плечу потреплет и простит. Понятно?
Понятно, ответил упавшим голосом Филька.
Ну, вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью.
В сенях у Панкрата жила сорока. Она не спала от холода, сидела на хомуте, подслушивала. Потом она боком, озираясь, поскакала к щели под дверью. Выскочила наружу, прыгнула на перильца и полетела прямо на юг. Сорока была опытная, старая и нарочно летела у самой земли, потому что от деревень и лесов всё-таки тянуло теплом и сорока не боялась замёрзнуть. Никто её не видел, только лисица в осиновом яру высунула морду из норы, повела носом, заметила, как тёмной тенью пронеслась по небу сорока, шарахнулась обратно в нору и долго сидела, почёсываясь и соображая: куда ж это в такую страшную ночь подалась сорока?